Мераб Мамардашвили: топология мысли - Сергей Алевтинович Смирнов

меня открыты, но я не вижу. Или смотрю на картину и ничего не вижу. Так, вожу взглядом по раме, туда, сюда. Но образа не вижу. У меня нет для этого органа, чтобы увидеть.

М. К. приводит пример про автоматы. Ныне это модно – обсуждать умные технологи, умные гаджеты. Но еще во времена Р. Декарта и в эпоху Просвещения была популярна тема механизмов, механических кукол, копирующих людей. Они были забавны тем, что были как бы похожи на людей, двигали руками, ногами. Но понятно, что ничто в этом их материальном составе нам не говорит о том, что они понимают, что в них есть смысл. Механическое повторение, копирование, внешнее сходство никакого понимания не приносит. Потому что они куклы. И причину имеют не в самих себе. Их создал мастер[159].

Как в случае с театром, о котором М. К. говорил. Можно прийти в театр, видеть, как на сцене ходят люди. Вот актер встал, сел, снова встал. Куда-то пошёл, вышел. Снова зашёл. Снял пиджак, надел пиджак. Но это ещё не даёт смысла и понимания феномена Театра. На сцене ничего не происходит! Ничто не говорит, что там развертывается это священное действо!

Вот это реальное общение, реальное чувство, реальное впечатление возможны, если мы создаём органы жизни, делающие возможными и нас как живых существ, реальных, настоящих. М. К. ссылается на И. Канта (как и ранее): физика исследует природу «не посредством опыта», а «для опыта». То есть «физика, исследуя природу, создает формы, или конструкции, посредством которых впервые можно нечто испытать и пережить» [ПТП 2014: 780].

Так и в нашей духовной жизни. Мы должны создать, чтобы испытать, нужно понять, чтобы пережить. В противном случае без органов жизни мы будем слепы, глухи, не чувствительны, не будем понимать, мыслить, не будем жить именно в духовном смысле, а будем реактивными животными существами.

А если нет мысли, нет чувства, то нет и мира. Нет мира, если нет мыслящего о нём существа. Мира нет до его создания. Только после творческого акта и можно говорить о мире, о вызывании мира из небытия [ПТП 2014: 781].

Артикуляция

Но посредством чего я вызываю мир из небытия и тем самым становлюсь сам реальным? Посредством чего? Не в смысле «как», а в смысле – что это есть за действие? М. К. его называет артикуляцией: «нечто «артикулированное впервые вызывает вещи из небытия, и когда мы понимаем нечто как артикулированное, в акте понимания этого «нечто» содержится все целое» [ПТП 2014: 783]. Мы понимаем нечто высказанное как артикулированное слово, а не как некое намерение, желание сказать, совершить действие. Если совершаем его, то тогда и понимаем всё целиком. Действие, а точнее та самая cosa mentale, умственная вещь, то есть вещь, но умственная, является целиком. Именно эта вещь целиком есть реальность, а не нечто намеренное, некое предположение. Например, мысль, честь, вера есть как реальности только в полноте свершения, в своей завершённости, доделанности действия, в своей артикулированности. Например, «реально выполненная честь – не намерение чести, а реально выполненная честь – есть артикулированная институция, и если она есть, то, например, люди не могут доносить» [ПТП 2014: 783].

Другими словами, честь существует в поступке, который М. К. понимает как полную архитектонику, структуру поступка, доведённую до конца логику действия, доведенную до его полноты, сделанности, точности, добавим, ответственности. Если же люди начинают думать, выгадывать, писать донос или не писать донос, искать задним числом оправдания доносу (разумеется, оправдания делаются из-за высоких причин, ради какого-то придуманного блага), то здесь артикуляция заканчивается, и мы опять уходим в небытие. Нас не будет. То есть, мы будем продолжать как бы жить, ходить, пыхтеть, коптить, но не быть. Цельность действия и видения задает и критерий реальности существования.

М. К. приводит простенький пример. Показывает рисунок:

Угадайте, кто это? Это мексиканец в сомбреро на мотоцикле (или велосипеде). Есть такие детские игры на распознавание образов на картинках.

Я могу ещё много таких рисунков привести. Например, кто это?

Это медведь лезет по дереву, он очень худой, поэтому его из-за дерева не видно.

А это кто?

А это играющие в домино мужики потеряли доминушку, залезли под стол, только задницы торчат.

А это кто?

А это охотник с собакой за забором. Впереди ружье охотника, сзади хвост собаки.

Работа с такими образами-гештальтами – хорошее упражнение в детстве, демонстрация того, что мы видим, и видим ли некий цельный образ. И если видим цельный образ-гештальт, то видим и его детали (ружьё, лапы, задницы, заборы, шляпы и проч.).[160]

М. К. приводит пример рисунка с мексиканцем для иллюстрации своей идеи – если мы видим, то видим сразу целым и целое, и после видения можем видеть (понимать) детали. Но это понимание не выходит как следствие из знания или понимания деталей. Мы понимаем сразу. Или не понимаем. Это понимание не является следствием чего-то, не детерминировано материальными причинами. Если мы знаем и понимаем, то тем самым и находимся в континууме понимания, в котором уже известно, что этот образ – образ мексиканца [ПТП 2014: 784]. Но, заметим, такое понимание выступает следствием моего визуального опыта. Опыта, но моего.

Понимание не является передачей элементов из рук в руки, из одной точки в другую. Понимание вообще не передается как вещь. Есть нечто, что уже существует как целое со множеством точек-соприкосновений. И мы понимаем это множество как целое. Но если совершаем полную артикуляцию. Чтобы понять, что на рисунке мексиканец, во мне должно быть это целое, это «неделимое обстояние дел». Это неделимое обстояние дел Леонардо и называл cosa mentale.

Заметим, такие cosa mentale в натуральном, эмпирическом мире не существуют. Они рождаются вместе с нами, с нашим опытом. Через порождение умных вещей мы являем мир из небытия, и через это делаем самих себя существующими, то есть собственно реальными.

Почему мне нравится на картине дерево? Точнее, оно вызывает во мне реакцию? Хотя в натуральной жизни я прохожу мимо деревьев каждый день. Потому что на картине не натуральное дерево, а «умная вещь», образ, то есть мысль художника в образе, в краске. Почему мне нравится или вызывает эмоцию образ предмета, который в натуральной жизни – обычная вещь, привычная