Впереди идущие - Алексей Новиков

Один только откупщик Муразов победно шествует в поэме по стезе добродетели.

Афанасий Васильевич тоже собирался уезжать из Тьфуславля. Перед отъездом он опять побывал у генерал-губернатора. Афанасий Васильевич ехал для того, чтобы обеспечить хлебом места, где был голод. Это дело он лучше знал, чем чиновники, и обещал самолично рассмотреть, где и что кому нужно. И денег от казны Афанасий Васильевич решительно не хотел, потому что стыдно думать о прибыли, когда люди умирают с голода. Был у него в запасе и готовый хлеб, и посланы были им люди в Сибирь, чтобы подвезти новые запасы к будущему лету.

– Вас может только наградить один бог за такую службу, Афанасий Васильевич, – повторял генерал-губернатор.

Откупщик-миллионщик сел в кибитку (разумеется, самую простую, рогожную) и отправился совершать святые дела на пользу людям.

Отъезжая из города, Муразов дал генерал-губернатору мудрый совет. Когда в судах и присутствиях завязалась кутерьма (поднятая незримо юрисконсультом), когда сам генерал-губернатор ничего не мог понять в поступающих к нему бумагах, а назначенный для разбора этих бумаг молодой чиновник чуть не сошел с ума, – в это трудное время посоветовал Муразов князю Однозорову, вызванному в Петербург, собрать всех чиновников, от мала до велика, и обратить к ним такое правдивое слово, как если бы не перед подчиненными, а сам перед собой произносил исповедь генерал-губернатор.

В большом зале генерал-губернаторского дома собралось все чиновничье сословие города, начиная от губернатора и до титулярного советника, правители канцелярий и дел, советники, асессоры, – словом, все: и бравшие, и небравшие, кривившие душой, полукривившие и вовсе не кривившие.

Все стояли потупив глаза; многие были бледны. Генерал-губернатор заговорил о соблазнительных делах, завязавшихся в городе.

Кто-то вздрогнул среди чиновников, а некоторые из боязливейших смутились, когда сообщил генерал-губернатор, что производство пойдет не по бумагам, а истцом и челобитчиком будет он сам.

– Знаю, – говорил князь Однозоров, – что никакими средствами, никакими страхами, никакими наказаниями нельзя искоренить неправды; она слишком глубоко вкоренилась. Бесчестное дело брать взятки сделалось необходимостью и потребностью даже для таких людей, которые и не рождены быть бесчестными…

– Дело в том, – продолжал генерал-губернатор, – что пришло время спасать нашу землю, что гибнет земля наша не от нашествия иноплеменных языков, а от нас самих; мимо законного управления, образовалось другое правление, гораздо сильнейшее всякого законного. Установились свои условия, все оценено и цены даже приведены во всеобщую известность. И никакой правитель, хотя бы он был мудрее всех законодателей и правителей, не в силах исправить зла…

Конечно, ни один генерал-губернатор не мог произнести подобной речи. Никто из сановников не мог произнести смертный приговор ни себе, ни системе государственного управления, которой служит.

Недаром, сколько ни писал Гоголь генерал-губернаторскую речь, она каждый раз обрывалась на полуслове. Да разве думал автор «Мертвых душ» о каком-то генерал-губернаторе? Это была его речь, обращенная к соотечественникам. Это он взывал к ним, содрогаясь от ужаса. Гибнет наша земля! Гибнет потому, что за прогнившими формами законного управления образовалось другое; гибнет наша земля потому, что торгуют незримые, но действительные управители и честью, и совестью, и участью людей, и нет спасения от многоликого, торжествующего зла.

А Россия по-прежнему далека. Что думают соотечественники? Гоголь пишет на родину:

«Мне хочется только знать, какого рода вообще дух общества и в каком состоянии его испорченность и чем оно болеет, какого рода люди теперь наиболее его наполняют, какие классы преимуществуют и какие мнения торжествуют?»

Письмо идет в Петербург, к ее превосходительству Александре Осиповне Смирновой. Все тот же тесный заколдованный круг! Не долетают до автора «Мертвых душ» отголоски освежительного вихря новых идей, который поднимается в России. И сколько бы ни спрашивал он Александру Осиповну, никогда не сообщит она, какими мыслями живет в Петербурге Виссарион Белинский или Александр Герцен в Москве…

Стоя один против всех мнений века, хочет возвестить истину людям Николай Гоголь. Но горе пророку, мысли все дальше и дальше уводят его в сторону от жизни. Силы снова иссякают.

«Нервическое тревожное беспокойство и разные признаки совершенного расклеения во всем теле пугают меня самого. Еду, а куда – и сам не знаю…»

Гоголь отослал это письмо по приезде в Париж. На письме стоял штамп французской почты: «14 января 1845 года».

Часть пятая

Глава первая

Прижимиста и медлительна в Петербурге весна: когда-то сметет с неба зимнюю паутину; когда унесет по Неве последний талый ледок?

Но веселее позванивает по крышам мимолетный дождь, задористее дерутся воробьи; лопаются от нетерпения почки на деревьях, и глядь – в чуть видимой дымке зеленеют бульвары. Какая ни есть, все-таки весна!

Может быть, и не хватает ей солнечной лазури или каких-нибудь легкокрылых зефиров, так что ж? Искусный сочинитель прибавит красоты щедрой рукой:

«Пелена мрака исчезла с эфирного небосклона, и утро во всем блеске ниспадало на окрестности Петербурга. Было слышно пение птиц, и до чувства обоняния доходило благоухание цветов…»

Велика власть поэта! Что ему стоит развеять любую пелену мрака? Если же не поверят современники, пусть знают потомки, что именно такой благоуханной идиллией выглядел Петербург в 1845 году. Не писать же о геморроидальных чиновниках или о черных лестницах, умащенных помоями, да еще, к примеру, о фабричных трубах, грязнящих столичное небо.

– А Гоголь? – с негодованием спросит строгий блюститель законов изящного. – Чего только не писал Гоголь о Петербурге, роясь, как ветошник, на столичных задворках! И в «Мертвых душах», даже походя, не пощадил царствующий град: «Въезд в какой бы ни было город, хоть даже в столицу, всегда как-то бледен; сначала все серо и однообразно: тянутся бесконечные заводы да фабрики, закопченные дымом…» Мало, значит, показалось Гоголю дегтя, которым измазал он отечество, еще фабричной копоти в чернила добавил!

Прошло, однако, три года с тех пор, как Гоголь, выдав в свет «Мертвые души», покинул отечество и ныне странствует неведомо где. Добропорядочные писатели снова пишут об эфирном небосклоне, и критики рассуждают о прекрасном.

Ан нет! Есть в Петербурге такой критик – Виссарион Белинский! О чем бы ни писал, непременно сведет речь на Гоголя. Гоголь, мол, открыл новую эпоху в русской литературе. И пойдет долбить: Гоголь, Гоголь, Гоголь!