Впереди идущие - Алексей Новиков

Виссарион Белинский пишет, будто Гоголь отвернул читателей от писателей, которые не знают запросов жизни и не хотят знать. Но не покидают поприща своего служители высоких муз. И везде, в стихах и в прозе, нравственные у них мысли, изящество слога и пример. Пример и поучение: взявшись за перо, не иди пагубным путем Николая Гоголя. Не марай грязных на отечество карикатур!

Можно описать и сердечные чувства достойных героев. Для этого тоже есть образцы у добропорядочных писателей. Взять хотя бы повесть «Пинна».

«Пинна, – повествует автор, – была одной из тех женщин, у которых волосы трещат от электричества и сыплют огонь». Где же сравниться с такой гальванической особой зауряд-девице Вареньке, которую избрал в героини отставной поручик Достоевский! К тому же имеются у графини Пинны многие другие магнетические преимущества: «Одного плеча ее довольно, чтобы самые холодные глаза подернулись влагой удовольствия». А доставлять удовольствие читателю – первая заповедь для сочинителя. Думает ли об этом Федор Достоевский, снабдивший Вареньку швейной иглой, пяльцами да изнурительным кашлем?

Но вот дошел сочинитель «Пинны» до самой сути: «Знала ли сама Пинна, эта веселая жрица любви, неисчерпаемое наслаждение обоюдной страсти? Нет! И, может быть, потому нет, что не нашла предмета, который бы сотлел в ее жгучих объятиях, который бы сам дыхнул бурей Везувия на эту клокочущую Этну».

Этна все еще клокочет. Только Везувия для нее нет как нет. А книга куплена, прочитана, и в награду любознательному читателю остается приятно щекочущая мыслишка: «Черт возьми! Почему бы не стать и мне этим – как бишь его – Везувием?»

Это уже не прохудившиеся подметки Макара Девушкина. Это не чахоточный кашель девицы Вареньки. Кто же пустит их на Олимп изящной словесности?

Но ничего не хочет знать упрямый поручик Достоевский. Посидел подумал, перечитал кое-что в своей тетради.

На повесть снова легла зловещая тень помещика Быкова. Раньше он купил ничего не подозревавшую Вареньку у гнусной ее тетки для приятного препровождения времени в столице; ныне, вернувшись в Петербург, опять ее разыскал.

– С моей стороны и я в этом случае подлецом оказался, – спокойно объяснил свое прежнее поведение господин Быков, – да ведь это дело житейское.

Теперь он хочет вернуть Вареньке потерянную честь, а главное – желает иметь собственных наследников, чтобы имение его ни в коем случае не досталось негодяю племяннику. Господин Быков еще раз хочет купить Вареньку, однако теперь в законные жены.

В ужасе затрепетала несчастная. Но тут явился на сцену титулярный советник Девушкин. Не сам, конечно. Где же дерзать ему против господина Быкова! К этому времени Макар Алексеевич, забрав вперед жалование и израсходовавшись до последней копейки на неотложные нужды и болезни ангельчика Вареньки, испытал многие горести и даже не раз впадал в известную слабость, свойственную русскому человеку. Страшно сказать, – теперь и он пользовался, случалось, милостыней от Варенькиной нищеты.

Итак, вовсе не сам титулярный советник Девушкин явился перед помещиком Быковым. Варенька рассказала незваному гостю о бескорыстных заботах и попечениях Макара Алексеевича. Выслушал ее господин Быков, прикинул в уме:

– Довольно ли будет этому чиновнику за всё пятьсот рублей?..

Дочитал до этого места свою рукопись Федор Достоевский, вскочил со стула и давай расхаживать от стола к дивану (который служил ему и спальным местом), а от дивана – опять к столу. Эх, попадись бы ему сейчас под руку помещик Быков! Но что может сделать сочинитель повести?

Вареньку сломили невзгоды, надорвалась она от приступов изнурительного кашля – идет замуж за Быкова, положительно идет! И увезет ее господин Быков в дальнее степное имение.

Опять метнулся к столу Федор Михайлович, быстро перекинул страницу: титулярный советник Девушкин усердно выполняет предсвадебные поручения ненаглядной Вареньки. Труси́т Макар Алексеевич к мадам Шифон, чтобы мадам непременно переменила блонды; да еще раздумала Варенька насчет канзу, а воротник на пелеринке пусть обошьет мадам кружевом или широкой фальбалой. О господи!..

Кроме того, непременно надо успеть Макару Алексеевичу к бриллиантщику, передать заказ господина Быкова на серьги для Вареньки с жемчугом и изумрудом.

Но хорошо знает повадки господ Быковых сочинитель повести: извольте, Макар Алексеевич, получить новую записку от Вареньки. «Господин Быков сердится, говорит, что ему и так в карман стало, и что мы его грабим». А потому бегите, Макар Алексеевич, к бриллиантщику с отказом от серег с жемчугом и изумрудом.

Еще быстрее труси́т с новым поручением титулярный советник Девушкин.

Глава вторая

Чем дальше читает собственную повесть Федор Достоевский, тем больше бледнеет от волнения, а губы поводит судорога. Вот и последнее, прощальное письмо титулярного советника Девушкина к Вареньке Доброселовой, ныне по мужу госпоже Быковой:

«Маточка Варенька, голубчик мой, бесценная моя! Вас увозят, вы едете! Вы там умрете, вас там в сыру землю положат; об вас и поплакать будет некому там!.. И я-то где был, чего я тут, дурак, глазел?..»

– Достоевский! – раздается за стеной знакомый голос.

Федор Михайлович едва успевает закрыть тетрадку и поставить на нее пресс-папье. В комнату входит его бывший товарищ по инженерному училищу, а ныне сожитель по квартире Дмитрий Васильевич Григорович.

– Признаюсь, брат, – говорит он с покаянным вздохом, – едва до дому добрался. Даже на извощика двугривенного не осталось. Я не помешал?

Не дожидаясь ответа, Григорович расположился на свободном стуле. Федор Михайлович молча на него покосился: авось сейчас уйдет.

– А все началось с того, – предался воспоминаниям Григорович, – что днем заглянул я в театр на репетицию. Ну, наяды там пляшут и прочие сюжеты. Представляешь? Есть, доложу тебе, очень соблазнительные. А что проку? Там, брат, кавалергарды да гусары пеночки снимают. Объясни ты мне, если можешь: почему же жрицы Терпсихоры нас, драматических писателей, в грош не ставят?

– Полно тебе, драматический писатель! – Достоевский терпеливо улыбнулся. В театре действительно шла пьеса, переведенная Григоровичем с французского, но титул драматического писателя в устах скромного переводчика показался Федору Михайловичу несколько превыспренним. – Презри легкомысленных жриц Терпсихоры, – продолжал он добродушно, – и утешься в надежных объятиях Морфея.

– Спать?! – возмутился Григорович. – Да кто же спит в белую ночь? Ты глянь, какое благоуханье и нега! Нет в тебе воображения, Достоевский! – Он присмотрелся к бледному, утомленному лицу приятеля. – Никак ты и со двора не выходил? – На глаза Дмитрию Васильевичу попалась тетрадка, прикрытая пресс-папье. – Понимаю, все, брат, понимаю! Строчишь, стало быть, с утра до ночи, от всех затаившись? А что строчишь? Легче от стены ответа добиться. Впрочем, будет время – сам ко мне придешь: сделай, мол, одолжение, изволь и мое рукописание послушать. От этого еще ни один сочинитель с сотворения мира не удержался. По собственному опыту знаю… – Новая мысль овладела Григоровичем: – Пользуйся моим расположением, читай сейчас!