Кайл Соллей (СИ) - Тимофей Кулабухов

В один из дней, по моим расчетам это должен был быть сорок четвертый день путешествия, то есть примерно в два раза быстрее, чем полёт на саму Землю, в свете заходящего солнца, увидел далекую сушу.

Всю ночь неторопливо грёб прямо, боялся, чтобы течения не отнесли меня обратно в большую воду. В свете утренней зари берег оказался пугающе близко. Огромные волны. Пески, барханы. Рисунки песчаных холмов. Что за пляж такой? Где это у нас в Европе пески? Надо будет доработать навигацию.

Высаживаться не имело смысла. Полоса прибоя мощная, океанские волны накатывали как пенные гиганты. Даже пройдя прибой, окажусь на скучном безжизненном берегу. Но само по себе наличие суши, шириной в весь горизонт придало такого оптимизма, что глотнул двойную порцию воды, убрал парус (ветер был с севера) и погнал на больших веслах.

Долго идти не пришлось.

Выяснилось, что я попал несколько южнее Ирландии, к которой правил. Земли арабов и берберов, какое-то там Марокко.

Это мне любезно объяснили алжирцы, которые подплыли на разукрашенном двухмачтовом пиратском дхау и для начала повредили мой «борт номер четыре», попытались захватить в плен, в рабство. В качестве извинений, те из них, кто выжил, почти добровольно повезли на север, до самой Николь.

Место пиратского капитана, которого я выкинул за борт во время первого знакомства, укомплектовано подушечками и тканным навесом. Оттуда я командовал морскими голодранцами. Правил на север. Договариваться, что-то объяснять, я не стал. Приказывал, в основном жестами и пинками. За разбойниками следил в четыре глаза. Они натерпелись, за время пути трижды пытались меня убить, два раза заколоть, один — отравить. Откуда только яд в море взяли? В общем, моя способность выжить после глубокого колотого ранения и равнодушие к горькому яду, вместе с полным отсутствием понимания кто я такой и откуда взялся, пошатнуло их умственное здоровье. В последние дни они зыркали безумными невидящими взглядами. Один даже прыгнул за борт, когда мы проходили рядом с какой-то франкской деревушкой и поплыл как толстый кот, шипя и отплевываясь.

Утро. Солнце ещё не взошло. Слепую бухту я узнаю даже во сне. В легкой волне колышется пиратское суденышко. Не стал заводить корабль в порт. На малых парусах подвёл судно ближе к пирсам. Когда осталось шагов двести, велел стать в дрейф. Спит селение рыбников, спит Николь. Вышел, потянулся, поправил ремень с ножом. Глянул на измученный экипаж. Легонько оттолкнувшись от палубы, прыгнул, скользнул в воду. Холодное море приняло меня в свои объятия как родное. Не стал скидывать ни кожаную обувку западных жителей, ни лёгкую кожаную куртку, хотя они уменьшали скорость. Когда через пару минут вынырнул и обернулся, пираты улепётывали на всех парусах. Ну и ладно. Никакой логики в том, чтобы не сойти после нормальной швартовки, по сухому трапу, не было. Но отчего-то я прошёл этот последний шажок вплавь, под светом восходящего солнца.

* * *

Холодно. Холоднее мороза. Свинцовое небо. Мрачно даже в полдень. Воздух порывисто дышит арктическим равнодушием. Злой ветер несет острые как бритвы льдинки. Колет онемевшие щеки.

Солдат жив. И упрям. Тащил его с застывшего поля боя, по израненной окаменевшей земле Невского Пятачка, замотав заранее заготовленным куском белой ткани, прижимаясь к земле, локтями, коленями, протирая маскхалат с чужого плеча. На локтях сшитые при скупом свете белых ночей двухслойные чулки-рукава, дополнительная защита рук. Для коленей пока не сшил, времени нет. Он, раненый, еле живой, цепко держал винтовку. Ни разу не застонал. Мой двадцать второй. Впереди глубокая воронка, промерзшая, но спасающая от ветра и вездесущих немецких пуль.

Подтянул, придерживая ему голову, стащил вниз. Он самостоятельно уселся, опираясь на оружие. Зажал между колен, укутался в ткань. От холода у солдата не шла кровь, но раны по всему телу. Посмотрел на меня. Измученного лица коснулась улыбка.

— Сосед. Дядь Коля. Вы?

— О, Володь, не узнал. Приветствую, я, да.

Протянул неумело скрученную самокрутку. Махорку выдавали на заводе, в паёк, а я не курил. Но брал и делился с обитателями окопов и ранеными, кто ещё был способен курить. Даже спички для этого носил. Зажёг одну, ловко прикрывая огонек обоими ладонями.

— Откуда вы тут? Санитар?

— Вроде того, доброволец. В военкомате сказали — воевать слишком старый. Хотя немножко поучиться в Осоавиахиме. Тружусь на минометном заводе. Всё больше тяжелый труд, руки грубые сделались для сборки, неловкие. Таскаю, поднимаю, перевожу. Весь день, стараюсь не присесть, там же всё больше девоньки. Совсем дети. Им бы в школу. После смены сажусь на трамвай, до конечной, потом пешком до медсанбата, там помогаю, всё что могу, медицинского образования у меня нет. Посильная помощь. Потом отпрашиваюсь у старшего смены на Пятачок. Ползаю тут, как змей, таскаю с поля боя раненых, оружие. С ума сойти до чего изменился мир, если из дома до войны можно доехать на общественном транспорте. Пятачок. В моем детстве так называли вытоптанная площадка возле дома, где пацаны играли. Столько лет прошло. Снова бегаю на Пятку.

— А вы откуда, Дядь Коль? Родом. Ленинградец? — цепкий взгляд соседа разглядывал меня сквозь танец сизого дыма.

— Да нет. Волжанин я. Однажды меня оттудова Лексеич позвал город строить. До революции ещё. Строитель я. Вот скажи, Володя, всех вокруг спрашиваю, что для тебя свобода?

— Я свободный человек, дядя Коля. Всё что у меня есть это свобода и гордость. Свобода человека и гордость воина. Свобода? Земля без фашистов. Увидеть небо без войны. Выстоять. Мы выстоим. Город не падёт. Никто не смеет нам грозить…

Он курил, согреваясь от огня самокрутки, если таком образом вообще возможно греться. Закашлялся. Долго, но тихо, аккуратно, чтобы никто не услышал, вздрагивая всем телом. Закрывая глаза. Когда тело вздрагивало, становилось видно, что он ошеломительной худ.

— Никто не смеет нам грозить, ни герцоги, ни короли, — закончил я за него фразу, хотя и сомневаюсь, что он собирался сказать именно это. — Ты чертовски прав, Владимир, помнится, Спиридонович, а я старый дурак, подзабыл. Гордость воина. Спасибо, что напомнил. Отдохнул? Перетащу через Неву. Ползком, пулеметы все простреливают. Только ползком. Вот хлебушек. Возьми.

Достал из кармана газетный сверток с остатками пайка, он попытался оттолкнуть руку.

— Поешь. Силы появятся, только не засни, замерзнешь. Обещаешь? Вот ещё махорка, кури, один черт не знаю, куда её девать. Спички. Ты полз от… это же был ДОТ? Пулемётная точка? Поднимается жуткий буран. В трех шагах не рассмотреть. Хочу вернуться туда и всех убить. Зайду вглубь, в тылы,