Сибирский рассказ. Выпуск V - Пётр Денисович Аввакумов

не утерпел — как ни противились молодые рыбаки, он все равно сел в лодку и занял на одной из них место рулевого.

Ямбе знал, что от того, кто за рулем сидит, как он лодкой правит, тоже многое зависит. И пошли две лодки махать веслами, как крыльями, и пошли… Непривычно, забылись старые привычки, но все видели: опыт у рыбаков и здесь есть, хотя теперь-то кто на веслах ездит. Лодка, на носу которой охрой было выведено «Быстрая», пришла первой. Гребцы — только что вернувшийся из армии Эдик Ненянг и школьник Вася Яр, а на руле сидел с высоко поднятой головой сам Ямбе Пяся.

На берегу уже дымились костры, в ноздри врывался запах свежей ухи. Это было и праздничным угощением и своеобразным состязанием рыбацких жен в день праздника. Уха из обоих котлов была признана вкуснейшей, хозяйки получили призы — цветастые платки.

Теперь праздничную волну подхватили самодеятельные артисты из ансамбля «Сыра-сэв» — «Снежинка». Русская песня сменялась ненецкой, потом — танец, за ним сценки, шуточные куплеты, частушки, стихи — все было подано и воспринималось с волнением, по-праздничному. Рыбацкий клуб готов был взлететь в воздух от смеха и аплодисментов, когда артисты в своих выступлениях называли имена рыбаков с промысла Белые пески.

Но вот наконец в рыбацком поселке стало несколько тише. Большинство его обитателей уехали на катер — там их ждал ларек, праздничная торговля.

* * * Своим железным наперстком, похожим на корявый бабушкин нос, и острой иглой, быстрой и проворной, как горностай, тонкой оленьей жилкой, крепкой, как моя жизнь, я сама могу пищу себе заработать, одежду купить. Руки мои мастеровые, что умный олень-вожак, вперед меня несут, жить мне помогают. Они от пурги меня укроют, а в сильный мороз согреют, теплую постель мне дадут, в нарядную парку оденут, в расписные бокари. Потому-то люди подарки мне дарят, хорошие слова говорят. Две мои мастеровые руки, подаренные мне моей матерью, женщиной из рода Яр, кормят меня,                     поят меня,                                      одевают меня.

Ямбе слушал эту песню, и удивлялся, и восторгался в душе: «Какая женщина, однако! Умеет петь и говорить тоже умеет. Какие слова нашла!»

Лежа, отдыхая на теплой и мягкой оленьей постели после шумного дня, Ямбе полудремал. Но вдруг он, как неожиданно чем-то испуганный, открыл глаза, сел, огляделся. В чуме хозяйничала лишь одна его невестка, жена Вавлё, да копошился около нее внук Олеко. Оказывается, весь народ ушел смотреть кино, привезенное культработниками. Ямбе еще раз протер глаза, посмотрел на невестку — та чему-то улыбалась.

— Странно, — проговорил Ямбе. — А где моя?

— В кино ушла.

— А мне сон приснился, будто какая-то женщина песню поет. Хорошая такая песня, а голос звонкий-звонкий… И знакомый будто…

Засмеялась невестка. Сказала:

— Так это по «Спидоле» было. Праздничная передача из Дудинки на ненецком языке.

— Ох, что же ты меня не разбудила?

— Пожалела. Устали ведь. Пусть бы парни сами соревновались, вам ли с ними тягаться? Они еще не то могут. В прошлый раз такой футбол на Песках устроили, думала, что все чумы мячом повалят. Как они его терпят, этот футбол?

Посидел Ямбе и опять задремал.

Снова запела женщина, только голос теперь у нее был несколько иной:

Своего старика Ямбе, высокого Ямбе Пяся, у которого длинные ноги; Ямбе с узенькими, красивыми глазами, будто острым пянгаром[19] прорезанными, я сама, молодая еще, нашла-выбрала. Среди тысяч людей сама выбрала. Слишком его я не балую. Голову перед ним не склоняю — живет мой старик, как я скажу.

Помолчала некоторое время поющая женщина и дальше продолжала:

Любую работу, русскую, ненецкую, делает мой Ямбе, как надо. Работа сама к нему просится. Потому стол мой обеденный красив, как тундра в цветах, — нужды в еде не знаю. Нужды в одежде тоже не знаю. А если кто вздумает обо мне напрасные, плохие слова говорить, я напрасные слова под ногами топчу, в следы закапываю, через плечо, за спину бросаю