Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками - Алексей Самойлов

– Я не помню, чтобы рассказывал подобное Лихачеву. Хотя в партизанском отряде волей обстоятельств я какое-то время действительно находился. Даже ранен был в голову. Но заслуг партизанских за собой не знаю. Слишком мал был еще. А вообще-то повоевать мне довелось. Но несколько позже… К этому был причастен мой отец. Он забрал меня к себе в польскую армию из Махачкалы, куда мы с бабушкой перебрались после того, как немцев погнали с Кубани.

Поначалу отец воевал на Ленинградском фронте. Он командовал истребительным батальоном, а затем и полком. Это были камикадзе… Потом из поляков по паспорту стала создаваться польская армия. И в этой армии Рокоссовского отец командовал двумя дивизиями, будучи по должности генералом дважды. Для советской же армии он так и оставался полковником.

Я был два года сыном Войска Польского. Носил форму. Выполнял солдатские обязанности. Отец поблажек мне не давал, при штабе не держал. Я был снайпером. Но приходилось и швырять в танки бутылки с горючей смесью Молотова.

За службу в Войске Польском я получил, как и все, крест Грюнвальда, который считается почетной наградой. После освобождения Варшавы отец стал ее военным комендантом. Жили мы на шикарной вилле в предместье – Праге. Там тогда квартировало все начальство. Варшава-то стояла разрушенной…

У отца была свора собак – сорок гончих. Он ездил с ними на охоту. Я тоже ездил вместе с отцом со своим личным спаниелем. Его чучело лежит у дивана, на котором я сплю… Почти 60 лет назад отец случайно подстрелил моего любимца.

Тогда же, во времена виллы и псовых охот, я объездил пол Европы. С отцом, конечно.

Потом – не буду углубляться, как и почему, – отец стал заместителем командующего Архангельским военным округом. Затем его перевели во Львов… Там я закончил десятилетку. Учился в гимназии, в которой опять же – чему безмерно благодарен! – преподавались древние языки. В Ленинград, где продолжала жить мать, приехал, чтобы походить по музеям, вкусить от питерской культуры. Отсюда, из Ленинграда, и ушел… добровольно служить в армию.

– Теперь в советскую… Причем с самого детства неплохо подготовленным солдатом.

– Это оценили не сразу. Я призывался в артиллерийские и минометные войска. Служил вначале на зенитках на границе с Финляндией. Но потом рассмотрели, что я вынослив, хорошо тренирован, метко стреляю, быстро бегаю на лыжах, прыгаю с лыжного трамплина, – и отправили в десантники! Был я и дозиметристом. Находился в командировке на Новой Земле, когда там испытывалась водородная бомба. Об этих испытаниях теперь вспоминают открыто. Приводят десятки жутких, шокирующих подробностей. Я же остаюсь верен той подписке о неразглашении, которую когда-то давал. Хотя, конечно, вспомнить есть что. Бункер, в котором я находился, был самым близким к эпицентру взрыва… После испытаний я долго лечился в военном госпитале. Моя спина, грудь, поясница были покрыты фурункулами величиной с кулак. Спать мог только в подвешенном состоянии…

Но армейская служба меня все равно влекла. Это, видимо, наследственное. Думал поступить в Военную академию. Однако так и не сподобился. После армии, вернувшись в Ленинград, работал грузчиком, слесарем, электромонтажником, монометристом на турбостроительном заводе. Был одно время даже начальником цеха монометристов. Правда, в цехе числилось всего семь человек…

Тогда же, работая на заводе, поступил на философский факультет Ленинградского университета. Учился заочно и очень долго. Не то семь, не то восемь лет. Что-то сдавал сразу за четыре курса, но оказывалось при этом, что по какой-то дисциплине имею «хвост» еще за первый курс. Диплом я так и не защищал. Но зато успел за время учебы стать профессиональным поэтом…

Николай Асеев

Повторяю, стихи начал писать с 16 лет. Но стихи были посредственные… И вот неожиданно, почти сразу после армии, после пережитого на Новой Земле, ко мне, что называется, пришло озарение… Казалось, мои накопленные знания о Древней Руси, таившиеся до поры невостребованными, заставили прозреть. Я понял, о чем и как мне надо писать. «Думал – не вернусь, а вот вернулся, через восемь сотен лет почти…» И тогда – в фантастически короткий срок – из туманов российской истории возникла моя первая книжка.

К «самиздату» я никогда никакого отношения не имел. Но случилось то, что случилось… В Ленинграде в ту пору были маленькие салончики, куда приходили художники, поэты. Был такой салончик и на Стремянной улице. Хозяин его, Боря Понизовский, много знал о театре… Он ставил домашние спектакли и вел с гостями всякие беседы про искусство. У него всегда толпилось много народу. Я там однажды прочитал кое-что из своих, казавшихся мне настоящими, стихов. Борис записывал на магнитофон. Зашел я к нему потом недели через две, а уже – «понеслось»: все приветствуют, все просят дать почитать…

Так разлетелись по рукам, при этом всякий раз множась на пишмашинках, мои стихи. И вдруг – телефонный звонок из Москвы: «С Вами говорит Николай Асеев». Как Асеев? Это же – словно из потустороннего мира… Читал я его, конечно. И много. Любил даже. Но откуда он взялся? «Я, – говорит, – хочу заняться Вашими стихами. Это то, что за последние 30 лет меня тронуло. Приезжайте. У меня Ваша книга». Вот тебе и на! Оказывается, к мэтру уже поступила моя книга в самиздатовском обличии…

Приехал я в Москву. Встретились мы с Асеевым, посидели над рукописью. И он – мне: «Надо издавать». Но как? Я умел собирать парашют, стрелять, прыгать с трамплина. Но как издавать поэтическую книгу о Киевской Руси, когда любой исторический сюжет, согласно установкам того времени, изучался – как бы где не оплошать! – в тройных окулярах. Асеев, видно, понял мои сомнения. Говорит: «Хорошо, я помогу». И стал излагать проект возможных действий: дескать, надо добраться до Лебедева, личного секретаря Хрущева… «А при чем здесь это?» – спрашиваю. А Асеев спокойно так объясняет, что потом можно будет сказать секретарю писательского союза Симонову, что, дескать, эту книгу уже читали там, на самом верху…

В общем, я не ведаю точно, как осуществлялся проект, но малюсенькая книжечка, названная не по моей воле «Январский ливень», вышла в 1962 году в Лениздате, и, слава Богу, в ней были сохранены некоторые из лучших моих переложений «Слова о полку». Спасибо Асееву!

– Кстати, Асеев написал и прекрасное предисловие к Вашей первой книге. Известно и то, что Николай Николаевич просил обратить на Вас внимание знатока Древней Руси, исследователя «Слова о полку Игореве» академика Лихачева. Незадолго до своей смерти писал ему письма, убеждал его приглядеться к свежести и оригинальности Вашего таланта. Помогло ли это Вам в дальнейшем?

– Вообще-то Асеев просил Лихачева о том, чтобы именно он первым представил меня читателю… Но Дмитрий Сергеевич два года почему-то отнекивался: дескать, занят очень. И написал, особо не вдаваясь в сложности, нормальное советское предисловие уже к другой книге моих стихов – «Всадники», которая вышла в 1969 году, спустя шесть лет после смерти Асеева.

Николай Николаевич умер в 1963‑м. Но еще за два года до его кончины хотел познакомить меня с Лилей Брик. И уже с ее помощью – с Эльзой Триоле и Луи Арагоном.

Лиля Брик

– Как это было?

– Асеев не раз говорил, что мне необходимо показаться в Европе. Дескать, здесь, в России, мои публикации могут остаться всего лишь эпизодом. А это было бы очень обидно… И вот однажды Николай Николаевич сказал мне, что позвонил Лиле Брик. Тридцать лет после смерти Маяковского не звонил. Но позвонил, потому что появился поэт, на которого бы ей надлежало взглянуть…

Прошло какое-то время. Я выступал в Москве в Политехническом… И вот после окончания вечера ко мне подошла рыжеволосая женщина под руку с изящным армянином. Представились: Лиля Юрьевна Брик и Василий Абгарович Катанян. Это был ее муж… Спрашивают: «Вы сегодня ничем не заняты?» – «Ничем». – «Тогда поехали к нам. Мы приглашаем Вас на ужин».

За свою жизнь я привык ко всяким неожиданностям. Но то, что случилось тогда в Москве, можно считать магическим знамением судьбы. С этого вечера 17 лет до самой своей смерти Брик занималась всеми моими литературными делами. И не только моими. У нее всегда была тысяча забот – начиная с Майи Плисецкой, которую надо было выпустить на большую сцену, до режиссера Параджанова, которому она отправляла посылки в тюрьму…

Брик была из породы тех редких людей искусства, которые все понимают и стараются, чтобы и другие поняли то, что поняли они. В молодости ей суждено было стать профессиональной балериной, сниматься в кино; потом она занялась скульптурой и ваяла отличные работы, например, бронзовые портреты Маяковского и Осипа Брика.