Варшава в 1794 году (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бедная женщина глаза выплачет… Бросила мужа, а говорит, что любит его и что хочет его спасти… Как его спасти? – прибавила она, морщась, – когда все говорят, что пошёл к этим разбойникам крестоносцам. Кто их коснётся… тот уже не очистится никогда. О! Крестоносцы!
Она сделала рыцарскую минку, но так как всё кончалось у неё смехом, сама с собой рассмеялась.
Король стоял, слушал, смотрел, забавляло его это молодое щебетание и, хотя кони ржали, уезжать ему не хотелось.
Королева, между тем, пользуясь задержкой, принесла на шёлковой верёвке зашитые реликвии, которые хотела дать мужу на дорогу.
Когда она приблизилась и показала их, король поцеловал и тут же надел верёвку на шею так, чтобы реликварий скрылся под доспехами.
– Не потеряй его! – шепнула Ядвига. – Наши благочестивые ксендзы заверили меня, что они избавят тебя от любой опасности и обеспечат победу.
– Победу! – вздохнул Локоток. – Моя королева, я не смею мечтать о ней. Ежели подойдёт Ян с чехами, а этот негодяй отберет у меня великополян, мне будет не с чем противостоять такой силе. Буду по-старому беспокоить их со стороны, в решительный бой не встану, рыцарства имею мало.
– Бог милостив, – шепнула королева.
У Алдоны загорелись глаза.
– Вы должны победить! – воскликнула она. – Во-первых, потому что дело ваше доброе… а Боги (тут она сильно зарумянилась и тут же поправилась) Бог и святые патроны помогут. А вы, король, отец, вы всегда имели счастье и все говорят, что бьётесь ещё как молодой, за десятерых сойдёте.
Королева прервала:
– Как раз он биться не должен, только смотреть, командовать, приказывать, а это его грех, что хочет быть солдатом, когда ему вождём быть нужно.
Локоток слегка усмехнулся.
– Да, да, моя баба, – сказал он шутливо, – разумно говоришь. Я это знаю! Но когда человек выйдет в поле, увидит неприятеля, кони заржут, оружие зазвенит, а рыцарство двинется на врага – как тут устоять! Как выдержать, как тут меча не достать и не вкусить этой пищи! Человек, если бы его связали, вырвался бы.
Когда он так говорил, его лицо помолодело, он вздрогнул, казалось, маленький пан растёт – и горячо потекла по жилам его старая кровь.
– Время, – сказал, – люди ждут, пусть Бог благословит.
Ядвига и Алдона пришли поцеловать его руку, прощаясь, и минутная весёлость снова сменилась тоской и грустью.
Король вырвался из комнаты.
– На коня! – воскликнул он в сенях, где стояли его люди. – На коня!
На этот королевский приказ, переданный из уст в уста, во дворе сразу отозвалась труба, за ней дальше заиграли другие.
Люди с вымпелами начали строиться на дороге, готовиться, сжиматься; женщины и челядь быстро стали выходить из толпы к валам и стенам.
– Король! Король! – кричали одни, объявляя другим.
Две женщины и весь двор занимали предсени, ксендзы, стоя, благословляли крестами, через минутку послышалась благочестивая песнь и всё заглушила. Теперь было слышно только её одну.
Богородица, дева,
Богом прославленная Мария,
У твоего Сына Господня,
Мать, называемая Марией.
Смилуйся над нами, отпусти нам грехи…
Kirje elejson!
И поход, освящённый этой вечной песней, стал как бы костёльной церемонией, как бы большой процессией благочестивых.
Все лица стали серьёзными, улыбки исчезли, но вместе исчезла всякая забота о будущем. Шли с молитвой, значит, с Богом… Бог шёл с ними…
Тем горячей были молитвы, что оружие нацелено было против креста, против тех, что звали себя слугами Марии… и во многих сердцах родилось сомнение.
Так, медленно полки выдвигались из замка, которым на прощание махали платками, шапками, и слышались тихие голоса.
На Вавеле били в колокола.
Король ехал, окружённый своими воеводами, а его седые волосы развевало дуновение ветра.
За рыцарями, за оруженосцами, за челядью и возами, на устланной карете, запряжённой четырьмя конями, окружённая своей службой, одетая в чёрное, как в траур, прикрытая вуалью, ехала жена воеводы, с опущенной головой, с чётками в руке, – ехала как бы на гибель за вины мужа, как кающаяся, как жертва… и заслоняла глаза; но люди её не видели, не узнавали и не пятнали страшным огненным знаком – жена предателя.
На улицах Кракова, через которые должны были проезжать, высыпал народ, дабы увидеть и попрощаться с королём.
Около ратуши стоял бургомистр пан Миколай Вирсинг с радными панами, Вигандом из Лупсич, Миколаем Русином, Миколой из Сундча, Хейнушем из Ниса, а с ними войт Сташко и заседатели.
К проезжающему королю приблизился бургомистр с открытой головой, приветствуя его сердечной улыбкой, на которую король также добрым словом отвечал.
Теперь уже между городом и королём было согласие и любовь, а страха измены не имели.
С панской руки были посажены тут главнокомандующие и не хозяйничал здесь наследственный войт, но верный королевский слуга.
Рыцарство улыбалось мещанам, из окон посылали им прощания…
– Возвращайтесь здоровыми и в добрый час.
– Будьте здоровы!
И били колокола в П. Марии, в костёлах, в монастырях.
А потом, когда всё это: люди, оруженосцы и возы, вытянулись в поле, стало тихо и грустно. Последний звук прозвучал… Люди смотрели, хотя уже ничего не было видно, и думали: с чем они вернуться?
Старый король, что сражался полвека простым солдатом, шёл, быть может, на последнюю свою войну. Не послал воевод вместо себя, пошёл сам, как привык, неся на служение людям свою длань, свою кровь и великое своё сердце.
II
Третьего дня по выходу из Кракова вечером войско расположилось лагерем под деревней Вронны, на опушке леса, у речки.
Место было удобное, для ночлега короля стоял под костёлом дом приходского священника; в деревеньке кое-что достать можно было, а лес снабжал деревом для костра и шалашей.
Люди были утомлены медленным походом и ворчали.
– Что тут нога за ногой подкрадываться, – кричал ленчичанин Сукош, садясь у огня, – просто пойти на этих разбойников, сразиться с ними, или умереть, или раздавить их.
– Но! – отпарировал Вилчек из Турова с седым усом, человек бывалый и опытный. – Но у тебя горячая кровь и хочешь как можно скорее к жёнке вернуться, а война имеет свои законы.
– Наш король, – проговорил Сукош, – никогда не привыкал ходить так, как сейчас. Осторожность до избытка, так, будто мы их боимся.
– Наш король, – говорил не
