Варшава в 1794 году (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский

– Молчи, когда приказывают, – сказал Локоток, – я знаю что делаю. Имел бы я двоих таких, как ты, не жалел бы тебя. Ты один, а твою голову корона ждёт. Молчи и слушай… Корона пойдёт на кусочки, когда не будет хватать головы.

Он обратился к Неканде:

– Поищи с ним безопасного места и самого безопасного замка, я тебе его отдаю, ты должен мне вернуть его целым.

Трепка склонил голову.

– Биться, – добавил король, – это была бы игра, восторг, ты должен терпеть и слушать – я буду биться, мне не повредит, я старый, из меня новая ветвь уже не вырастет.

Казимир скрестил на груди руки, как если бы ещё короля хотел умолять, но Локоток не смотрел на него, совещался с Некандой, явно возродился по прибытии сына, вступила в него надежда. Не говорил, что хочет предпринять, потому что с этим не привык никому исповедоваться – только спрашивал. Не вспоминал о Винчи. Когда Трепка намекнул о нём, король поглядел и зажал уста.

Темно было в шатре, но могло показаться, что что-то в глазах старика застекленилось. После долгого повествования об уничтожении, которое устроили крестоносцы, Локоток вдруг обратился к Неканде:

– Ох! Один Винч, – сказал он, – одна… месть, подлый человек… змея, змея, но вся Великопольша с ним против меня?

Уставил в него глаза.

– Милосердный пане, – поспешил с ответом Трепка, – пусть Бог убережёт от такой клеветы. Наленчи с ним, и то не все, Добек ему отказал в послушании… иные идут под угрозой, чтобы их имения не спалили, надеясь их сохранить… остальные плачут и жалуются на предателя. Пусть чаша весов перегнётся на нашу сторону, убегут от него все.

– Дай Бог! – сказал король коротко и улыбнулся сыну.

– Не грусти, – добавил он, – придёт и для тебя время битвы. У нас меч в ножны убирать нельзя… и долго ещё так останется.

– А пока мира иметь не будем, – вздохнул королевич, – пока край будет стоять в лачугах и руинах, а крестьянин умирать с голоду и город дрожать от страха за свою торговлю.

– Да, дитя моё, – горько усмехнулся король, – и поэтому я воюю всю жизнь, чтобы ты этот мир наследовал после меня, дай Бог, чтобы его нам апостольская столица от этого народа безбожных монахов очистила. Мне уж до остатка нужно кровь лить… а ты урожай соберешь после неё.

Он обнял его…

– Езжайте куда-нибудь в безопасный замок, вглубь, далеко, где бы ни Ян вас не достал, ни крестоносцы, я буду блуждать и скрываться по лесам, пока мне Бог не скажет и не даст сердца. Теперь время! О! Когда придёт час, учиню жестокую месть, как псов буду давить, как преступников резать и так не прощу никому, как они не простили невинным моим детям.

Он вдруг замолчал.

– Amen! – сказал Трепка, склоняя голову.

III

На хмуром осеннем небе горело огромное зарево, горело уже второй день, вторую ночь. Днём на чёрной туче горела кровь, ночью на кровавом облаке чернел дым. И не было ничего слышно – ибо там, где прошёл этот ужасный пожар, людей не стало, горели оборванные трупы. Лагерь крестоносцев лежал между сожжённой Ленчицей, деревнями, которые тевтонцы сравняли с землёй, и Калишем. Это огромное войско немцев, одно крыло которого составляли полки воеводы польского, разложилось широко по долине.

Красный большой шатёр, над которым развевалась белая с чёрным крестом и орлом империи хоругвь, занимал середину лагеря. Тут со своими гостями отдыхал маршал Теодорих из Альденбурга. Рядом с ним – Отто из Лютебурга и комтуры: эльблонгский, поморский, торуньский хозяйничали, принимая союзников и гостей. Несколько графов с Рейна, один англичанин, ливонское подкрепление в особе своих вождей, сидели на весёлом пиру, который освещало зарево вдалеке.

Веселье в лагере доходило до безумия, не только под красным шатром звенели кубки. Песни и звук челюстей слышались из шалашей и вокруг костров.

Возле одного из них несколько обнажённых женщин, связанных верёвками, лежало на земле.

Вокруг ходили рыцари в серых плащах, пиная их ногами. Один из них концом меча ткнул тело, которое от боли потеряло сознание.

Рассказывали друг другу, как в Ленчице обнажённых женщин закалывали вместе со священниками.

Смех этих людей был подобен звериному рыку.

Подобные весёлые крики слышались и из других мест – там издевались над пленниками. Около возов служба раскладывала добычу… а среди неё лежали костёльные ризы, чаши, женское платье и драгоценности. И над этим всем развевался крест. Монахи наградили себя за долгое сидение в замках. Тут всё им было разрешено.

В красном шатре сидящие и наполовину лежащие громко кричали. Особенно тевтонские начальники, белые плащи, соперничали за развлечение гостей.

Графы с Рейна слушали, Теодорих из Альтенбурга, самый главный вождь, высокая фигура на сильных ногах с огромными плоскими стопами, головой превосходящий большую часть своих соратников, стоял один со спокойным лицом трезвого человека среди пьяных. Смотрел, прислушивался, стягивал брови.

Проходящего комтура из Эльблонга он потихоньку спросил:

– Где же этот поляк?

– Должно быть, пошёл под своим шатром гнев выдыхать.

Брови маршала стянулись.

– Вы ему слишком надоедаете, – сказал он, – такого помощника уважать нужно. Лучшего проводника трудно бы достать.

Комтур скривился.

– Его высокомерия вынести трудно, – проговорил он, – оно всех поражает. Всё же это предатель. Предательство желанно, но предатели ненавистны.

– Сносить его мы, однако, должны, – ответил маршал и после маленькой паузы добавил, – до времени…

– И даже очень недолгого, – отпарировал комтур. – Вредным нам уже быть не может. Сжёг мосты за собой. Глупый человек, впрочем, потому что отдался в наши руки на милость и немилость.

– О! Нет, – сказал, улыбаясь, маршал, – он пробовал с магистром как-то договориться. Ставил себя на стопу союзника. Наш старик избавился от него, как следовало, ничего не обещав.

Комтур пожал плечами и потёр рыжую бороду.

– Не убивайте его, когда сядет с нами, – отозвался Теодорих.

– Я на него даже не смотрю, – сказал с презрением комтур.

– Но также и пренебрежения такого показывать ему не подобает.

Комтур прервал со смехом слова Теодориха:

– До времени!

– Ну, до времени! Несомненно, – повторил маршал, – но прежде времени желчь его вызывать не следует.

Граф фон Реден, один из гостей, стоящий близко и слушающий разговор, добросил:

– Прошу вас, почтенные сеньоры, у стола меня при нём не сажайте, мне всё кислым кажется от его лица.

– Трудно требовать, чтобы был весёлым, – отозвался маршал, – уж мы сжигаем с ним вместе, или он с нами, деревни его братьев и племени.

– Когда с нами идёт, должен от них отказаться, – воскликнул громко комтур с великой