Варшава в 1794 году (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский

закрыть никто не мог, говорил, а скорее, рычал от боли, дёргая на себе одежду, на голове волосы, наполовину обнажённые руки поднимая вверх и заламывая над головой. Он стоял на пороге, стоня и жалуясь…

– Где они прошли, там после них только пепелища и трупы. Не щадили никого, детей, стариков, ксендзов в костёлах, костёлов. Людей, что к ним убегали, раздев донага у алтарей, резали, упрекая. В Слупке ксендз распятием, удерживаемым в руке, защитился… Ад на земле? Где Бог? Кресты на плащах – а это сущие дьяволы. Милость Божья, что королевича не схватили, не простили бы и ему… Наш воевода был с ними! Боже милосердный…

Он упал на пороге, закрыл лицо руками и постоянно повторял:

– Где Бог? Где Бог?

К нему подошёл молодой викарий и начал обличать его в богохульстве, но старец грозно на него поглядел.

– Хорошо тебе говорить! Потому что ты на это не глядел, потому что у тебя, как у меня, жену и детей не убили, потому что над трупами кровавыми слезами не плакал. А хоругвь их с крестом! Где же Бог?

Бедный сходил с ума. Слыша шум в сенях, вышел сам король, бледный, с лицом, как мрамор. Видно было, что внутри дрожал, но казался холодным, глаза только блестели.

– Тихо! – воскликнул он. – Тихо! Прольётся кровь за кровь. Бог терпелив, но мстителен…

– Немедленно бы пойти на них, пока не ожидают, – лихорадочно воскликнул из-за короля Жегота из Моравицы, – идти и бить.

Король с суровым лицом отвернулся.

– Проехайте по лагерю, пусть люди успокоятся, и чтобы никакого крика и шума не было. Я тут вождь. Никто приказывать, никто ничего требовать не имеет права. В лагере трубить на отдых.

Он сделал знак рукой.

– Тихо! Ни слова!

И к великому восхищению слушающих король с сильным акцентом громко докончил:

– Завтра весь день тут отдыхаем, не двинемся!

Все вокруг забормотали и задвигались, Локоток сурово поглядел и стянул брови.

– Чтобы порядок был… а кто будет рваться и кричать – ко мне на суд. Трубить на отдых!

Постепенно некоторые начали приходить в движение, а воевода послал с приказами в лагерь.

Король медленным шагом вернулся в избу и закрыл за собой дверь.

Так уважали волю сурового пана, что по его кивку и на высланные от имени короля приказы лагерь тут же начал утихать. Старшие бегали, вынуждая к молчанию.

Когда Флориан вернулся к каретам, намереваясь избавить вдову от новой заботы и смолчать перед ней, нашёл её уже уведомленной и лежащей в карете без чувств.

Служанка, сопровождающая её, приводила её в чувства и растирала.

Никакое утешение не было впору – он постоял около кареты, посмотрел минуту и потихоньку удалился.

На протяжении всей ночи до него доходили стоны женщины…

В лагере мало кто заснул той ночью. Внешне царила тишина и покой, потому что королевское слово имело силу, но беспокойство в умах было страшное.

Самые нетерпеливые призывали к быстрой мести. Между тем на следующий день им приказали остаться на месте, потом полдня свёртывали лагерь; вместо того чтобы идти прямо к границам и угрожаемому краю, Локоток дал приказ и удалился с ним направо в леса.

Видели его едущего на коне, с каменным лицом, с изумлённым взглядом, но вожди видели, что скрывалось под этим холодом и вялостью, никто не смел обратиться к нему.

Говорил он мало, коротко, ответа не слушал… Казалось, он не видит и не узнаёт ближайших. Вечером было несколько жалоб к военным судьям, король приказал наказывать как можно суровее. Неделю провёл лагерь в лесах, и только послы бегали, ища информации. А кто возвращался с информацией, под наказанием смертью не решался распространять её по лагерю.

Войско ничего не знало – а нетерпение в нём кипело жестоко.

Уже ближе к утру собирались выдвигаться из нового лагеря, когда на границе у леска показался кортеж. Стражи сразу затрубили тревогу, но им приказали умолкнуть. В сто, может, коней и доспехов ехал кто-то прямо к королевскому шатру.

Локоток пешим, как стоял, вышел навстречу. Ни шлема, ни колпака не надел. Космы его седых волос развевал ветер, он шёл с поднятой головой. Заметив его, с коня быстро соскочил юноша. Был это королевич, а за ним тут же ехал Трепка.

Казимир был красивым и имел по-настоящему королевскую внешность, королевскую одежду и вооружение, словно не на войну, а на праздник выбрался.

И он, и его двор отличались от отцовского, как бы принадлежали к иному свету. Что-то молодого, свежего, буйно расцветшего веяло от этих блестящих рыцарей, с гребнями, с бляшками, с дивными фигурками на шлемах. Двор Локотка казался при них чёрным, тяжёлым, запущенным, грубым и почти варварским. Кортеж Казимира был более лёгким и расторопным, но видно было, что испытание боем не прошёл.

Приблизившись к сыну, Локоток вытянул руки и, когда тот склонился до его колен, забросил их на его шею, стал целовать в голову. Не мог говорить. Поглядел с благодарностью на Трепку и кивнул ему только, как бы говорил: Бог тебе заплатит.

Не спеша каменное лицо начало проясняться, грудь двигаться, как бы отблеск крови оживил ему щёки. Они пошли вместе в шатёр и в нём исчезли…

Энергично, живо люди королевича стали спешиваться и размещаться. В лагере теперь догадались, почему они стояли тут неделю – ждали королевича.

Когда Локоток вошёл с сыном в шатёр, Трепка остался около забора. Тут его окружили воеводы, хорунжие, полководцы, настаивая и допытываясь, что делалось.

Неканда повторял им то, с чем сперва прибыл землевладелец: что от Бжестия и Иновроцлава первому натиску удалось противостоять, что Слупку, Пыздры и околицы крестоносцы пустили с дымом.

– На час перед прибытием их под Пыздры дали мне знать, – говорил Неканда. – Если бы я был один, защищал бы их, но эту дорогую королевскую кровь я должен был спасти. Мы ушли счастливо, преследуемые, каждую минуту в опасении, что нас догонят. Бог милосерден…

– А крестоносцы? – спросил Хебда.

– Это была только проверка, – сказал Неканда, – они вернулись в Торунь, потому что король Ян задержался. Только что их снова не видно. Недостойный Винч с ними!

Затем король отклонил стенку шатра и крикнул:

– Неканда!

Тот вошёл, королевич стоял перед отцом с лицом мрачным и грустным. Локоток имел то выражение лица, какое принимал, чтобы выдавать приказы.

– Сегодня ещё побудете со мной день до вечера, – сказал он, – понимаешь. Завтра вы с ним должны – он указал на Казимира – отправиться в безопасное место.

– Отец, – отозвался Казимир, – позор для меня!