Избранное - Мулуд Маммери

Белаид махнул рукой в сторону кладбища.

— Посмотри, Да Мезиан, там похоронены наши отцы… и отцы наших отцов, испокон веков. Недалек тот день, когда и мы сами там будем. Погибни завтра деревня — мертвые ведь у нас потребуют отчета, не у молодых!

Амин посмотрел на могилы, утонувшие в чуть колыхавшейся темной листве деревьев.

— Ну что ж, будь по-твоему. Поди скажи Смайлу, чтобы скликал людей на площадь.

Белаид тут же ушел. Он был уже далеко, когда его догнал голос амина:

— Собрание твое, Белаид, прощальным собранием будет.

Уж больше года не созывал Смайл людей на площадь. Делеклюз прибегал время от времени к его услугам. Ибо «Пособие по психологическому воздействию», страница 43, гласило: «Использовать безобидные традиции туземцев в качестве рычага, при помощи которого можно с успехом подорвать все вредные и пагубные устои». Смайл не мог сказать Делеклюзу «нет», но каждый раз испытывал такое чувство, будто совершает святотатство. Любопытно, что при этом он каждый раз вспоминал свои детские годы, когда был пастухом и ему приходилось собирать стадо: несколько камней, хороший пес — и вся скотина мигом сбивалась в кучу. Времена Делеклюза миновали, а с Марсийаком все было проще: он не пытался изображать, что чтит обычаи, и потому при нем Смайлу ни разу не пришлось собирать деревню.

— Ты что, смеешься? — не поверил Смайл Белаиду.

— Амин сказал, что надо это сделать побыстрей.

— Амин? Видать, после всего, что сегодня было, он малость того…

Смайл облачился в белый бурнус, как в старое доброе время, и, как в старое доброе время, начал свой обход с нижней улицы, потому что завершать его он любил на самом верху, у входа в мечеть, а то подымался и на минарет. Там он словно царил над всей Талой, и оттуда долго и далеко летел и летел над кровлями из круглой черепицы его звучный голос: «Выходите на площадь, почтенные люди, и да будет вам благо!»

Первые, кто услыхал его, удивились: «Ирумьенам теперь служишь, Смайл?» Тогда он, чтобы не было больше кривотолков, стал кричать так:

— Амин велел: выходите на площадь, почтенные люди…

Мало-помалу клич его проник во все закоулки, и старики, дремавшие на площади, и женщины в домах, и все, кто работал в этот час в поле вокруг деревни, слушали долетавший до самого гребня горы голос Смайла. Поначалу они было подумали, что обознались, что это и не Смайл вовсе — так слабо и тоненько звучал его голос. А у него просто горло отвыкло. Но по мере того, как подымался он по столь знакомой ему дороге и все сильнее ощущал, что, как и прежде, клич его заставляет прислушиваться к нему всю деревню и что у всех возникает один и тот же тревожный вопрос: «Зачем это Смайл скликает людей на площадь?», к Смайлу возвращалась былая уверенность и голос его набирал силу. Шел он медленно, останавливаясь на перекрестках, откуда он мог прокричать свой призыв в разные стороны, чтоб его расслышали и те, кто возвращался с полей. И вот уже голос его вновь обрел интонации, которые, как думалось старикам, канули в вечность, ту самую вечность, что прошла со времен их молодости и молодости Смайла. А когда он дошагал до мечети в окружении все разраставшейся толпы ребятишек, которые, как и в прежние времена, следовали за ним с самого низа деревни, клич его был не только объявлением о собрании, но победной песнью, которую слушали все!

Он был на вершине холма. Прямо перед собой он вдруг увидел, словно раньше не замечал ее, гору, заслонившую горизонт, — она еще не покрылась зеленью и в солнечных лучах казалась почти белой. Он толкнул дверь мечети, всю в круглых шляпках огромных гвоздей. Заскрипели петли. Четыре столетия! Четыре столетия стояла уже мечеть Талы! Она видела четыре века Молитв и собраний жителей Талы, четыре века весен, пахоты, жатвы и праздников. Смайл поднялся на минарет. Под ним все то же нагромождение красных и черных крыш, прижавшихся друг к другу. Над некоторыми из них в косых лучах закатного солнца вился и танцевал дымок. Голоса! Смайл мог безошибочно определить, кому принадлежит тот или иной голос, каждый вызывал в его памяти знакомое лицо, и, слушая их, он видел целый хоровод своих односельчан: Шаабан, Секура, Мулуд, Тамазузт. Он глянул вниз, за околицу. Там, над тяжелой коробкой САС, билось, как птица с подрезанными крыльями, большое знамя, и кровавой раной зияла под солнцем красная его треть.

Голос Смайла разносился по всей Тале. Минарет своими окнами смотрел на все четыре стороны света. И в каждое из них Смайл по нескольку раз прокричал: «Амин велит вам: выходите на площадь…»

И летел, летел его голос над ульями бурых, цвета земли домишек, озаренных прощальными лучами умирающего солнца; Смайл то низвергал его в бездну, то заставлял подыматься до неба, то заполнял им всю вселенную, то сдавливал до шепота, делал ласковым, как поцелуй, яростным, будто сам гнев, тяжким, как стон. Голос пел, смеялся, жаловался, кричал миру о своей тревоге и радости. То был уже не голос — оркестр; и все мужчины, все женщины Талы внимали кличу Смайла, и сладостно щемило их сердца, и пробуждались в них самые сокровенные чувства.

Вся деревня хлынула на Ду-Целнин. Женщины остались за изгородью, которой была обнесена площадь, и, как ни старались они говорить потише, до мужчин все равно доносились их приглушенные голоса.

Да Мезиан начал свое слово без промедления: надо было успеть все кончить до комендантского часа.

— Мужчины, — сказал амин, — это я вас сегодня собрал. Но прежде чем говорить о том, ради чего мы собрались, помолимся, мужчины Талы.

Все вытянули перед собой сложенные вместе руки, ладонями вверх.

— Беда грозит нашей деревне. Услышьте нас, святые Талы! Да будет нам помощь ваша ответом на нашу мольбу!

Торжественный хор стариков откликнулся:

— Да будет так!

— Если мы согрешили, простите нам проступки наши, ибо совершили мы их не по злобе, но по слабости. Не покарайте нас полной мерой гнева вашего за обиду нашу. Не отриньте с пути, начертанного аллахом, тех, кто уже стоит на нем, верните заблудших на прямой этот путь.

И вся площадь откликнулась:

— Да будет так!

За изгородью женщины тревожным эхом вторили молитве мужчин.

В наступившей затем тишине голос амина загремел вдруг неожиданно громко:

— Святые Талы, может быть, мы вам и наскучили, но знайте, что и мы тоже устали от этой жизни, если это можно назвать жизнью! Вся страна наша живет в муках и борьбе. А здесь, в Тале, нам выпало хлебнуть из общей чаши страдания сверх меры. Так не пора ли наконец спуститься вечеру, а нам зажить в мире? И если вечер сулит нам не отдохновение, но смерть, если спасительной тени от ваших крыл не дано больше простереться над этими мужчинами, собравшимися сегодня там, где собирались их отцы, над женщинами, что ждут в тревоге по ту сторону стены, если предначертан близкий конец пути нашего в этом мире, пусть тогда мы умрем с достоинством, чтобы не было сказано потом, что мы погибли в бесчестье.

И нескончаемо, все громче и громче звучали в ответ амину взволнованные голоса старцев, женщин, подростков и даже самых маленьких ребятишек. «Ишь разговорился, старый, — подумал Белаид. — Дорога каждая минута, а он тратит время впустую. Вот-вот начнется комендантский час. Надо отвести смерть от людей, а он им ее воспевает. Поскорей бы принять какое-нибудь решение… Когда же он перейдет к делу?»

И десяти минут не прошло с тех пор, как амин начал говорить, а на дороге, ведущей от САС, появилась высокая костлявая фигура Тайеба. На амина это не произвело впечатления, и он продолжал свою речь. Тайеб остановился, ухмыляясь, обвел собрание колючим взглядом своих черных глаз. Он видел, как мало-помалу все лица обратились в его сторону, хотя вначале люди делали вид, будто не замечают его. Как только Тайеб решил, что в их глазах появилось достаточно страха, он не спеша двинулся к центру площади. Не попросив слова, не произнеся положенного перед всякой речью на собрании «Благословен пророк», он с расстановкой сказал:

— Капитан велел передать, что незачем больше вам собираться.

Белаид, притворившись, что не расслышал, обратился к собранию:

— Мудрое слово!

Испокон веков этой фразой мужчины на собрании выражали свое одобрение умной речи. Тайеб взглянул на Белаида:

— В доме пожар, а вы забавляетесь, как дети. Мудрое, говоришь, слово? Не знаю, чего вам тут наговорил этот полоумный старикашка, но после всего, что произошло… — Он не договорил, неторопливо обвел собрание взглядом. — С ума вы все сошли! Откройте глаза, взгляните на себя! Ишь чего придумали, собрание Талы!

Губы его искривило презрение.

— Собрание Талы! — повторил он.

Что правда, то правда: несмотря на то что на площади было много людей, собрание выглядело жалким — кучка стариков, примостившихся на плитах вокруг амина, а перед ними толпа ребятишек, самому старшему из которых было не больше шестнадцати.