Жизнь и смерть - Стефани Майер

Я засмеялся, потом нахмурился:

— Приятно, что я им понравился. Они мне тоже. Но Роял и Элинор…

Выражение лица Эдит стало непроницаемым:

— Насчет Рояла не беспокойся. Он всегда последним соглашается с общим мнением.

— А Элинор?

Она звонко засмеялась:

— Эл и правда считает, что я свихнулась, но против тебя она ничего не имеет. Сейчас она где-нибудь вместе с Роялом, пытается его урезонить.

— Что я ему сделал? — нерешительно поинтересовался я. — То есть… я ведь даже никогда не разговаривал с…

— Ничего ты не сделал, Бо, правда. Роялу труднее всего смириться с тем, кто мы такие. Поэтому он так тяжело воспринимает, что кто-то посторонний знает правду. А еще немного завидует.

— Ха!

Эдит пожала плечами:

— Ты человек. Он тоже хотел бы быть человеком.

От неожиданности я на время потерял дар речи.

— О…

Я слушал музыку, мою музыку. Она продолжала меняться и развиваться, но главная мелодия оставалась той же самой. Понятия не имею, как у Эдит это получалось. Казалось, она не обращает большого внимания на свои руки.

— А то, что делает Джесамина, действительно кажется… нет, не странным, наверное. Чем-то невероятным.

Она рассмеялась:

— Словами этого не выразишь, да?

— Точно. Но… неужели я и ей нравлюсь? Ведь она…

— Это моя вина. Я говорила тебе, что Джесамина позже всех перешла на наш образ жизни. Вот я и предупредила ее, чтобы она держалась от тебя подальше.

— О.

— Да уж.

Я изо всех сил старался не задрожать.

— Карин и Энист думают, что ты замечательный, — сказала Эдит.

— Хм. Я ведь не сделал ничего впечатляющего. Пожал несколько рук.

— Они рады видеть меня счастливой. Энисту ты, вероятно, понравился бы даже с третьим глазом во лбу и на перепончатых лапах. Всё это время он волновался за меня, боялся, что я была слишком молодой, когда Карин изменила меня, и из-за этого могла утратить какое-то необходимое качество. Он чувствует такое облегчение. Каждый раз, как я прикасаюсь к тебе, Энист готов захлопать в ладоши.

— Арчи полон энтузиазма.

Эдит скривилась:

— У него свой собственный особый взгляд на жизнь.

Я посмотрел на нее, оценивая выражение лица.

— Что? — спросила она.

— Ты ведь не собираешься объяснить, что имеешь в виду, не так ли?

Она уставилась на меня, прищурившись, и между нами произошел момент молчаливого общения — почти такой же, какой я наблюдал чуть раньше между Эдит и Карин, только, к сожалению, без чтения мыслей. Эдит явно что-то недоговаривала об Арчи, я давно уже догадывался об этом по некоторым особенностям ее обращения с ним. Это наверняка не укрылось от нее, но она всё равно не собиралась ни в чем сознаваться. Во всяком случае сейчас.

— Ладно, — сказал я, словно мы обсудили всё вслух.

— Хм, — проронила она.

И раз уж я только что подумал об этом…

— А что тебе сказала Карин?

Теперь Эдит смотрела на клавиши.

— Ты заметил, да?

Я пожал плечами:

— Разумеется.

Она задумчиво уставилась на меня, прежде чем ответить:

— Карин хотела сообщить мне кое-какие новости. И не знала, захочу ли я поделиться ими с тобой.

— А ты захочешь?

— Наверное, это хорошая мысль. Мое поведение в следующие несколько дней… или недель, возможно, будет немного… странным. Слегка маниакальным. Поэтому лучше объяснить всё заранее.

— Что случилось?

— Абсолютно ничего. Просто Арчи видит, что скоро у нас будут гости. Они знают, что мы здесь, и полны любопытства.

— Гости?

— Да… такие же, как мы, но не совсем. Я имею в виду, что охотятся они по-другому. В город, вероятно, вообще не сунутся, но я не спущу с тебя глаз, пока они не уйдут.

— Ну и ну. А не следует нам… ну, есть ли способ предупредить людей?

Лицо Эдит стало серьезным и грустным:

— Карин попросит гостей не охотиться поблизости — в порядке любезности. И скорее всего, они ей не откажут. Но больше мы ничего не можем сделать, по целому ряду причин, — она вздохнула. — Они не будут охотиться здесь, но где-то всё равно будут. Вот как обстоят дела, когда ты живешь в одном мире с монстрами.

Я вздрогнул.

— Наконец-то нормальная реакция, — пробормотала она. — А то я уже начала было думать, что у тебя начисто отсутствует чувство самосохранения.

Я пропустил ее реплику мимо ушей и, отвернувшись, принялся рассеянно разглядывать эту большую белую комнату.

— Ты ожидал чего-то другого? — спросила Эдит, и голос ее вновь стал веселым.

— Да, — признался я.

— Никаких гробов, никаких груд черепов по углам… у нас даже паутины, кажется, нет… какое это, должно быть, разочарование для тебя.

Я проигнорировал ее попытку поддразнить меня:

— Не ожидал, что будет так светло и так… открыто.

На этот раз Эдит ответила серьезнее:

— Это единственное место, где нам никогда не нужно прятаться.

Моя мелодия подошла к концу, заключительные аккорды прозвучали более печально. Последняя долгая одинокая нота была такой грустной, что я почувствовал комок в горле.

Кое-как справившись с ним, я сказал:

— Спасибо.

Казалось, музыка подействовала и на Эдит. Она испытующе посмотрела на меня, а потом покачала головой и вздохнула.

— Хочешь осмотреть остальной дом? — спросила она.

— А там будет груда черепов хоть в одном углу?

— Вынуждена тебя разочаровать, извини.

— Ну ладно, но теперь я уже ни на что особенно интересное и не рассчитываю.

Взявшись за руки, мы поднялись по широкой лестнице. Свободной рукой я касался атласно-гладких перил. Коридор верхнего этажа был отделан деревянными панелями — такими же светлыми, как доски пола.

Мы проходили мимо дверей, и Эдит поясняла, показывая на них:

— Комната Рояла и Элинор… кабинет Карин… комната Арчи…

Она продолжила бы, но в конце коридора я остановился как вкопанный, изумленно уставившись снизу вверх на украшение, висящее на стене. Эдит засмеялась, увидев выражение моего лица.

— Ирония, понимаю, — сказала она.

— Должно быть, он очень старый, — предположил я. Мне хотелось потрогать его, чтобы узнать, так ли шелковиста темная поверхность, как кажется, но я понимал, что он очень ценный.

Эдит пожала плечами:

— Примерно начала тридцатых годов семнадцатого века.

Я отвернулся от креста и уставился на нее:

— Почему он здесь?

— Ностальгия. Он принадлежал отцу Карин.

— Ее отец коллекционировал антиквариат?

— Нет. Он сам вырезал этот крест и повесил его над кафедрой приходской церкви, в которой проповедовал.