По следам карабаира. Кольцо старого шейха - Рашид Кешоков

Жунид с трудом удержался от восклицания.

— Это нам известно. Кто был с ним? Кто второй?

— Мустафа Зизарахов, — с такой же готовностью сказал Мазан. — Дрянь мужик, пропавший совсем без вина рука трясет.

— Давно знаете их?

— Один аул жили, соседи жили. Сколько? — он наморщил лоб, вспоминая. — Двадцать год, может больше.

— Как попал сюда Гумжачев? — вмешался Вадим Акимович. — Он имеет отношение к покушению на Кабдугова?

— Разве я знаю? — тотчас обернулся бондарь, отпуская пуговицу Жунида. — Клянусь, не знаю. Мустафа привел Сахата дом просил показать.

Мазан Каражаев рассказал все. О том, как он лишился покоя, встретив в ауле Гумжачева в компании забулдыги Зизарахова, окончательно спившегося за последние годы. Мустафу знали многие: он не имел постоянной работы, жил подачками и случайными заработками, скитался, — видно, не прошла ему даром бурная молодость, едва не приведшая его на скамью подсудимых по делу разбойника Унарокова. Мазан, конечно, ничего не подозревал о старых грехах и связях Мустафы, но зато отлично понимал, что его бывший знакомец Хапито Гумжачев, по слухам получивший десять лет заключения, с ведома властей и с чистыми намерениями не мог ни с того, ни с сего появиться в Калеже. Дотошность и требовательность, с какой Хапито расспрашивал бондаря даже о самых, казалось бы, незначительных подробностях жизни сыровара Кабдугова, наводила на размышления. Мазан, трусливый, робкий Мазан, безответность которого вошла в пословицу среди аульчан, был объят растерянностью и страхом Страх заставил его уволиться, заколотить досками окна в доме и уйти к геологам, подальше и от Хапито, и от родного гнезда.

Последней уступкой судьбе была выпивка, вдвоем с сыроваром, на которую Мазан пригласил Кабдугова по приказу Хапито. «Не задержишь его до полуночи — считай, что твоя песенка спета», — пригрозил Гумжачев.

— Вы не предупредили Кабдугова? — с укором спросил Дараев.

— Я маленький человек, — взмолился бондарь. — Я боялся… Однако, сказал Сахату, что Хапито привязал коня в Калеже.

— Когда сказали?

— Вчера.

— Как он отнесся к этому?

— Белый стал. Злой стал. Ушел, вино не допил. Шукаев уже не сомневался, что догадка его верна покушение на сыровара — дело рук Хапито. Не простил старый бандит Сахату предательства в ауле Псидах.

Но почему сам потерпевший не назвал его имени?

Отпустив бондаря и сказав на буровой, чтобы к Каражаеву там относились по-прежнему, ибо допрашивался он как свидетель и ни в чем предосудительном не замешан, Шукаев велел шоферу ехать в Калеж, к дому Кабдугова. Зря он сразу не поступил так, как диктовало ему первое побуждение — напрасно отказался от обыска в доме Сахата.

В показаниях Каражаева была еще одна мелочь, которая в другое время, возможно, заинтересовала бы Жунида и Вадима, но сейчас, когда задание краевого начальства по делу об инкассаторе из Дербента нисколько вперед не подвинулось, им ничего не оставалось, как передать все районному следователю — и пусть разбирается. Касалось это махинаций Сахата с готовой продукцией, в которые он безуспешно пытался втянуть и бондаря.

Что ж, вполне вероятно. Кабдугов жил явно не по средствам.

Но не в этом суть. Главное было в другом. На свет божий выползали мрачные тени прошлого.

Хапито Гумжачев!

Обыск в доме сыровара они сделали поздно вечером, возвратившись из геологоразведки. В те времена не требовалось санкции прокурора[43], и Жунид сэкономил время, не заезжая в райцентр.

В качестве понятых пригласили соседей Кабдугова — двух мужчин, отца и сына. Они чувствовали себя стесненно, жались в сторонке, изредка бросая виноватые взгляды на хозяйку дома.

Жена сыровара села в изножье кровати больной свекрови и до самого конца обыска не произнесла ни слова. Желтое, изможденное лицо ее взялось розоватыми пятнами, когда Арсен Сугуров открыл большой, окованный жестью сундук, стоявший в углу комнаты.

— Смотрите, Жунид Халидович!

Укладка была набита мануфактурой. Отрезы сукна, шелка, кашемира, целые штуки полотна, батиста и дорогих костюмных материалов, дефицитных в ту пору «бостона» и габардина.

Дараев непроизвольно присвистнул.

— Ничего себе! Магазин открывать можно!..

— Пересчитайте все и внесите в протокол, — распорядился Жунид. — Нас это не интересует. Пусть РОМ занимается… Продолжай, Арсен.

Когда все комнаты были осмотрены и ничего, кроме довольно солидных запасов одежды, нескольких свернутых в рулоны ковров, помимо тех, что висели на стенах, обнаружить не удалось, Шукаев подошел к жене Кабдугова.

Старуха не спала и злыми глазами следила за каждым движением Жунида.

— Хозяйка, — обратился он к жене Сахата, — придется временно перенести больную на другую кровать. Или на диван.

— Нет! — высоким фальцетом выкрикнула она по-черкесски. — Нету такого закона — больную старуху обижать! Я жаловаться буду!

— Жалуйтесь. Но эту кровать вам придется освободить. Сцена предстояла неприятная. Шукаев это понимал и заранее испытывал нечто похожее на угрызения совести: у кабардинцев одно из самых сильных чувств, впитанных с молоком матери, — это уважение к старшим. А тут была немощная старуха. Но он пересилил себя и повторил:

— Делайте, как приказано.

Мать Сахата затрясла головой, закашлялась, пытаясь что-то сказать и грозя Шукаеву черным костлявым пальцем. Другой рукой она вороватым движением, неумело пряча ее под одеялом, залезла под матрац и что-то тянула оттуда. А когда, наконец, вытянула, силы, видно, оставили ее, и она снова уронила голову на подушку. Одеяло сползло, открыв сморщенную тонкую в запястье руку, сжимавшую желтый лоскут.

Жунид слегка наклонился и выдернул лоскут из ее вялых пальцев.

— Вот он, — разворачивая платок, сказал он Дараеву, — фуляр Хахана Зафесова. На, посмотри…

— Будь ты проклят, — прошипела больная, отворачиваясь к стене. Невестка ее сидела по-прежнему на краешке кровати. Упрямое хмурое выражение на ее лице сменилось безразличием и усталостью.

— Точно, — сказал Вадим, с интересом разглядывая инициалы. Вот… С. К. посередине, а здесь — X. 3…

— Хахан Зафесов…

— На нем кровь, Жунид! — воскликнул Вадим, поднося платок к свету.

— Где?

— Вот, видишь. Светлое пятнышко. И дырка..

Заночевали они в Калеже, в «Доме колхозника».

А утром, на новом, теперь неизбежном, допросе Сахат Кабдугов перестал запираться. Да, он подозревает, больше того, он почти наверняка знает, кто покушался на его жизнь. Это Хапито Гумжачев, бежавший из мест заключения. Он сначала ударил его камнем, завернутым в зафесовский платок, а потом уже выстрелил. Кто второй? Он не знает Нет, не Мустафа Зизарахов. Мустафа — человек ни на что не годный, даже на убийство. Почему молчал? Потому что боялся. Хапито шутить не любит. Платок? Его нашла жена. Утром, у ворот. Спрятала, конечно. Она-то знает! Сама вышивала все пять платков. Имена! — Пожалуйста. Посередине — его монограмма, Сахата Кабдугова. По углам — Хахан Зафесов, Асфар Унароков, Лялям Бадаев и Феофан третий. Где теперь последние двое? Сидят, наверное. А, может, отдали аллаху души, как Асфар и Хахан.

Кабдугов отвечал обстоятельно, не спеша, несколько раз останавливался, поднимая глаза на Шукаева, словно ища у него сочувствия.

— Не думай, начальник, Сахат не врет, Сахат правду говорит. Все годы хорошо жил, честно жил… со старым давно конец…

Дараев открыл было рот, собираясь, как видно, возразить, но Шукаев незаметно наступил ему на ногу: незачем было сейчас уличать Сахата в хищении на маслосырзаводе, что никак не вязалось с его уверениями в честном образе жизни. Пусть сначала выговорится.

— Как попал платок к Гумжачеву?

— Много хочешь от старого Сахата, — усмехнулся Кабдугов. — Как могу знать? Может, Хахан, умирая, отдал ему? В одной ведь тюрьме сидели…

— Вы узнали его в темноте?

— По дороге мотоцикл проехал… со светом. Хапито, хоть и постарел, а узнать можно.

— Кто еще бежал с ним? — на всякий случай спросил Жунид.

— Смеешься, начальник. Сахат все сказал.

Так случилось, что в Зеленское районное отделение милиции они попали в праздник, Первого мая. Там уже было получено оперативное сообщение о групповом побеге рецидивистов из Читинской тюрьмы. В их числе были двое, чьи имена Шукаеву и Дараеву приходилось слышать не один раз: Хапито Гумжачев и Паша-Гирей Акбашев.

Жуниду по прочтении этой бумаги вдруг вспомнились слова Паши-Гирея, сказанные им некогда на допросе в ауле Абухабль: «Отрицать очевидное глупо, юлить и дрожать — тоже ни к чему. Есть более разумный стиль поведения — бежать, начальник, бежать».