Имеющий уши, да услышит - Татьяна Юрьевна Степанова

собачьи и свиные рыла, ни одного человеческого лица… Я вам больше скажу – если бы я знал – я бы никогда его вам, жандармам, не выдал. Я бы ему помог сбежать от вас. Увез бы его за границу, продал бы те крохи, что остались от нашего состояния, и увез бы, вырвал из оков и темниц. А ежели бы мне судьба выпала оказаться дома, когда Темный его истязал и пытал в павильоне, в котором сейчас обитаете вы, генерал, я бы сам Темного… эту мразь задушил бы голыми руками, зубами бы загрыз – за брата Гедимина. Да и лакеев бы его сук… прихлебателей… тоже… Я с французами пленными не церемонился в отряде, потому что они враги мои были… А Карсавин – он хуже врага, он…

– И на крестьянок бедных тоже бы ему в нападениях потворствовали, скрывали бы его дела? И убийство девушки скрыли бы от нас, и ее отца-старика, и ни в чем не повинной кухарки?

Павел Черветинский резко встал из-за стола и вышел вон из кабинета, даже не спросив, закончен ли допрос его или нет.

Когда Евграф Комаровский покидал этот дом мертвецов, он увидел Павла в зале возле лежащего на столе отца. Павел монотонно читал псалтырь над покойником. А священника давно и след простыл.

Глава 30

И всю ночь с ней наслаждался, а наутро…

Дома в Иславском Клер сразу попросила у горничной горячую ванну. Слуги все уже знали – слухи о том, что «душегуба поймали и он мертв», добрались и сюда. «Бог вас благослови, барышня! – произнесла горничная, выливая в ванну ведра согретой воды. – За всех за нас вы заступились. Если что нужно, только скажите, я вам теперь – все! Все!»

Клер долго лежала в ванне. В медном тазу заварили кипятком душистые травы, и она добавляла отвар в воду, ныряла с головой, мыла свои длинные темные густые волосы, забрызганные его кровью.

Губы свои она вымыла марсельским мылом. Даже терла их мочалкой.

После ванны она выпила две чашки крепкого горячего чая. Юлия прислала записку с посыльным мальчишкой – она осталась в Ново-Огареве с Лолитой до утра. В Москву к чиновнику из опекунского совета, занимавшегося с русской стороны делами богатой сироты-полуиноземки, спешно послали нарочного с описанием всех событий.

Клер затворилась в своей комнате, легла в постель, закутавшись в простыню. И приказала себе заснуть.

Но почти сразу в памяти всплыло лицо Гедимина – там, у рояля, на музыкальном вечере, где они впервые встретились.

А потом красногрудая птичка малиновка вспорхнула из кустов, испуганная и трепетная, и…

Клер снова ощутила его огненный поцелуй. И как там, у беседки, он наступил сапогом ей на шею, вдавливая ее в грязь. И его синие глаза, когда они шли по липовой аллее…

А затем она вспомнила, как в часовне Евграф Комаровский снял с пальца статуи Актеона кольцо Аглаи…

Нет, я не просила его этого делать…

Ты лжешь…

И еще она вспомнила, как приехала в Равенну из Флоренции на виллу, где Байрон жил в то время с ее маленькой дочкой Аллегрой. После долгих жестоких ссор и переписки он, наконец, позволил ей увидеть дочь. И там была его новая пассия, итальянка Гвиччиолли… Клер в парке гуляла с Аллегрой, держа ее, трехлетнюю, за руку, рассказывала ей французскую сказку про Кота в сапогах. Байрон в кабинете писал «Дон Жуана», а потом… Итальянка, подхватив юбки, с истерическим плачем выскочила из дома, быстро дожевывая какой-то кусок, пихая его в рот, словно его отнимали. А Байрон со ступеней виллы запустил в нее блюдом с остатками итальянского сырного пирога, крича: «Ты опять жрешь тайком, тупая тосканская дура! Пошла прочь с глаз моих, жирная тварь!» Он увидел остановившуюся на аллее Клер с девочкой, протянул к ней руку: «Малиновка моя, я так скучал по тебе! По твоему голосу, по твоим губам, по твоему лону! По нашим английским шуткам, по той нежности, что я испытывал лишь к тебе, когда ты просыпалась утром на моей груди… Иди же ко мне сейчас, я хочу, я жажду тебя, my Robin…»

Клер уткнулась лицом в подушку.

Ничего еще не кончено… Так просто и быстро ты, малиновка моя, не выпутаешься из этих крепких сетей…

Наверное, она задремала, но сон ее был чуток, потому что она проснулась сразу, как только услышала, как в ее окно бросили камешек. Она встала и подошла к окну.

Евграф Комаровский был там – его белая рубашка, редингот как плащ. Клер распахнула окно.

– Пришел потому, что не мог не прийти, – объявил он хрипло. – Все думаю, как вы одна здесь… И заснуть не могу, из рук все валится… Все мысли, как вы после такого… Вы тут, а я там… И в Успенском вас оставил… нет мне прощения… Я извелся весь, мадемуазель Клер!

– Как хорошо, что вы пришли, Гренни! – Клер и сама не знала, как у нее вырвалось такое признание.

– Правда? – Отчаянное выражение его лица сменилось такой сложной гаммой чувств – радость, восторг, удивление, чисто мужская решимость и…

Он оперся рукой о подоконник и как юноша одним мощным броском перекинул свое сильное тело через него. И вот он уже внутри.

– Евграф Федоттчч! – Клер сразу отступила.

– Ни-ни, ничего… я вот здесь только… Я и в мыслях ничего такого, вы не бойтесь… Я вот на подоконник сяду… а вы туда… Не посмею, не дерзну! – Он испугался снова как юнец. – Просто я подумал, что я должен быть сейчас с вами. Подле вас. Ну, как ваш друг… как телохранитель бывший царский, который в самый важный момент так оплошал – одну вас бросил с убийцей и безумцем!

Он присел на подоконник. Он пожирал Клер взглядом. А взгляд его ласкал ее, молил… Пламя…

Клер взяла с кровати хлопковое покрывало и закуталась в него, как в римскую тогу. А потом она подошла и села рядом с ним на подоконник. Комаровский закрыл створки окна. Так они и сидели бок о бок.

– Что вам сказал Павел? – спросила Клер, нарушая затянувшееся опасное молчание.

– Он горой за брата. – Евграф Комаровский с трудом очнулся от грез. – Заявил, что Гедимину надо памятник поставить за убийство Карсавина. Еще один памятник, еще одному Актеону. Но он опознал панчангатти – им владел его братец, это чистая правда, однако он утверждает, что Гедимин его потерял.

– А если и так? Гренни, он мне поклялся, что стряпчего и