Имеющий уши, да услышит - Татьяна Юрьевна Степанова

– Хрюнов заявил, что панчангатти Карсавин подарил Гедимину, который сначала, еще подростком, украл у него кинжал из дома. Важная улика, свидетельствующая о том, что Гедимин убил также стряпчего и его семью. Панчангатти мы ведь на месте их убийства нашли.

– Он сказал мне – нет. И требовал ему поверить.

– И вы ему верите, Клер?

Она молчала. То, что она утаила от него, сковывало ее уста.

– Гедимин про панчангатти не упоминал, – сказала она тихо. – Он говорил про нож, топор… Хотя под ножом он мог подразумевать индийский кинжал. Его название панчангатти ведь так трудно запоминается.

– Да, разумное объяснение. Но мы пока все это оставим. Клер, вы сейчас отправитесь домой. Для вас на сегодня достаточно. Я останусь здесь – тут еще немало формальностей предстоит, мои стражники с офицером прибудут вот-вот. Гамбс и Юлия проводят вас и девочку. Но сначала я с ней коротко переговорю, – Евграф Комаровский поднялся, наклонился и сам очень бережно поднял обессиленную Клер, повел ее к экипажу, где Юлия охраняла рыдающую Лолиту-Диану.

Он усадил Клер в экипаж и обратился к девочке.

– Не плачьте, мадемуазель, поговорите со мной, пожалуйста, – попросил он мягким отеческим тоном по-французски.

Зареванная Лолита глянула на него – личико ее распухло от слез, белила и румяна, которыми она пользовалась, стекали по щекам – грим, смытый слезами. Клер видела, какая она юная… маленькая…

– Мадемуазель, когда вы оставались наедине с ним, он делал что-то предосудительное? Целовал вас, уводил в укромные места сада, пытался вас ласкать, трогать?

Девочка снова горько заплакала.

– Мы никогда не оставляли их наедине! – воскликнули в один голос старухи-гувернантки. – Мы всегда строго соблюдали все инструкции ее испанских опекунов!

– Он был болен, понимаешь. – Комаровский вновь обратился к девочке уже на «ты». – Порой это был вовсе не он, так его болезнь проявлялась. Безумие. Ты постарайся как можно скорее его забыть, хорошо?

– О моя любовь! – Двенадцатилетняя Лолита Флорес Кончита Диана выкрикнула это тоном страстно влюбленной женщины. – О прости меня, мой единственный! Мой любимый Гедимин! Я не хотела! Но зачем, зачем ты так со мной сам поступил?!

– Все. Ладно. – Евграф Комаровский выпрямился и обратился к гувернанткам: – Я запрещаю вам властью, данной мне государем, обсуждать с девочкой сию тему и расспрашивать ее, теша ваше женское любопытство. Вам ясно, синьориты? Ее опекунам я напишу лично. Вот что бывает, когда ребенка раньше времени начинают впутывать во взрослые – пусть и важные – матримониальные брачные дела.

Они покинули тот светлый, солнечный, но такой темный березняк, оставив Комаровского делать то, что предписывали ему долг и обязанности командира Корпуса внутренней стражи.

По пути они разделились. Юлия отправилась с Лолитой и гувернантками в Ново-Огарево, по ее мнению, двенадцатилетнюю девочку-убийцу пока нельзя было оставлять одну. И Клер с ней согласилась. А Гамбс настаивал, чтобы в Ново-Огарево вызвали уездного лекаря – пусть даст девочке успокоительного, а лучше снотворного.

Сам Гамбс поехал с Клер в Иславское. Он провожал ее и хотел подготовиться к осмотру тела Гедимина, когда Комаровский его об этом попросит. Они довезли до дома у церкви и попадью, Гамбс уговаривал и ее сходить к уездному лекарю, не откладывая – по женским делам.

Евграф Комаровский, разобравшись на месте происшествия, оставив там стражников и офицера, поехал в Успенское.

Он хотел переговорить с Павлом Черветинским лично.

Он желал от него добиться полной правды о его брате – Новом Актеоне.

По пути в Успенское он убедился, что новости и слухи уже переполнили Одинцовский уезд. По сельской улице мчался табун крестьянских тощих лошаденок – гривы в репьях, погоняемый сидевшими верхом оборванными деревенскими пацанами, кричавшими истошно, как глашатаи: «Душегуба-убивца поймали!»

Возле барского дома в Успенском собралась целая толпа мужиков – они возбужденно гудели, переговаривались. В толпе мелькал Захар Сукин. Прежде чем зайти в дом, Евграф Комаровский подозвал его и послал срочно в Одинцово – в присутствие за дополнительными силами внутренней стражи: история с поджогом имения в подобных условиях могла повториться, а такого он допустить не мог.

В зале со стола были убраны скатерть и фуршетные закуски, а вместо них со свечой в сложенных на груди руках лежал мертвый хозяин дома Антоний Черветинский. В его изголовье священник тихо читал молитву. Комаровский поразился – выходит, Гедимин все же позвал попа к отцу, а потом, на обратном пути на лесной дороге, напал на попадью. Знает ли священник, каким испытаниям подверглась его жена? Если он уже слышал то, что принесла в Успенское молва, отчего не бросает свой псалтырь и не бежит из этого дома прочь?

Павла Черветинского он застал в кабинете – дверь была не заперта, слуг никого. Павел в мятой рубашке без фрака сидел за столом. В руке он держал миниатюру – портрет Гедимина в детском возрасте.

– Ваш младший брат мертв, Павел. Его застрелила невеста, когда он пытался ее убить. Мной получены неопровержимые улики того, что ваш брат Гедимин и есть тот самый человек, который нападал и насиловал женщин в здешней округе и совершил три убийства с разницей в тринадцать лет. Он сам в этом признался при свидетелях.

Павел смотрел на миниатюру, пятна псориаза на его лбу наливались алым.

– Так торжествуйте, генерал, виват! – ответил он. – Еще одна блестящая веха в вашей карьере. Такое громкое дело. Под занавес. Что называется, уйти красиво.

– У меня к вам вопросы – вы знали, что творил ваш брат Гедимин? Мне нужен честный ответ. Ответ воина и офицера. Ответ героя войны.

– Нет, не знал.

– Трудно в это поверить.

– Воля ваша, генерал. – Павел убрал миниатюру в стол. – Я не подозревал, что это он. Вы же видели его. Какие изнасилования?! Он же воплощение мужской красоты. Он был прекрасен, как бог. Разве такие насильники? Да здесь в нашей округе половина подозревала меня в нападениях. – Он обернулся к Комаровскому. – С моей корявой мордой бабы ведь со мной не ложатся, только за деньги. Вы наверняка и сами меня примеряли к роли насильника и убийцы. Потому что я урод. А Гедимин…

– Вы знали, что он болен сифилисом в последней стадии?

– Сначала не знал, он долго все скрывал, даже от меня. Потом он мне признался. Он у вашего друга Гамбса просил лекарство… ртуть… Я настаивал, чтобы он съездил в Москву, лекарям там показался, он все откладывал, стыдился. Я не знал, насколько все это у него зашло далеко.

– История в здешних местах повторяется – Карсавин