Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947 - Гельмут Бон

У венгров в лагере большие шансы стать любимчиками русских.

«Венгрия должна стать демократией нового типа!» — пишет московская газета «Правда». Венгерский народ прогрессивный. Он более прогрессивный, чем немцы, в отношении которых товарищ Сталин не убежден, что они достаточно созрели для демократии.

Следовательно, надо доказать это и в лагере. И венгерский староста актива, который в своем коротком полушубке и белых сапожках похож на какого-нибудь венгерского вельможу, повязал себе на рукав красно-бело-зеленую (цвета венгерского флага) широкую ленту. В таком виде он вышагивает на лагерном плацу во главе колонны поющих венгров, демонстрирующих приверженность прогрессу. А потом венгерский староста актива вместе с двумя другими прогрессивными венграми улетает на самолете из Москвы в Будапешт.

Да, такое тоже случается.

А в лагере они выбирают нового старосту актива. Эрнё, правда, не такой прогрессивный, как прежний староста.

Это сразу заметно!

Разве стал бы он в противном случае рассказывать, что с ним случилось, когда его взяли в плен!

Эрнё, который находился в колонне пленных, провели по Будапешту. Он радовался, что еще раз увидит свою невесту, которая жила как раз на той улице, по которой проходила их колонна. Но из окна, в котором обычно стояла его невеста и махала рукой капитану венгерской армии, когда он маршировал мимо со своей ротой, теперь выглядывало чужое лицо. Из окна ухмылялся красноармеец, который нахлобучил на свою башку флорентийскую шляпку невесты Эрнё.

Политотдел не может сообщить ничего хорошего о венграх, оставшихся в лагере. Одиннадцать венгерских офицеров неделями не выходят из карцера, так как отказываются выполнять любую работу.

Их водой не разольешь, вот такие они неразлучные друзья.

— Почему же мы, немцы, не можем вести себя так, как они?

— Если мы, немцы, будем ссылаться на международное право, то политотдел быстро вправит нам мозги. Но согласно плану, венгры должны теперь стать прогрессивными и зрелыми для демократии нового типа, поэтому сейчас им многое сходит с рук.

— Я не понимаю вас, немцев! — говорит мне другой венгерский дежурный, который рассказывает мне на кухне, что столица Восточной Пруссии Кёнигсберг теперь русский город и называется Калининград.

В ответ я только смеюсь и начинаю помешивать баланду немного быстрее.

— Да, — говорю я, — что я как немец могу сказать на это. Есть азиатская улыбка. Есть американская улыбка. Видимо, теперь должна появиться европейская улыбка. Только нам всем надо немного потренироваться. И вам, венграм, тоже!

Разговор с этим венгром идет мне на пользу. Среди венгров есть такие ребята, за которых можно поручиться головой, что они скорее позволят забить себя до смерти, чем заложат достойного камрада в НКВД.

— Я смеюсь над тем, что сейчас большевики называют Кёнигсберг Калининградом. Может быть, мне следует из-за этого плакать? Однако мне хочется плакать, когда я слышу, как некоторые из ваших венгров мечтают об империи Стефана, которая должна включать в себя пол-Европы.

Мне хочется плакать, когда я слышу высказывание, подобное тому, что сделал недавно один из венгров, обратившийся ко мне:

— Гитлер есть хорошо. Гитлер все евреи капут.

Неужели мы так ничему и не научились? Неужели Европа должна погибнуть из-за крайнего национализма?

Большевистская мания величия вызывает смех. Кёнигсберг не всегда будет называться Калининградом!

Но венгерский национализм вызывает такой же смех, как немецкий или французский национализм.

Он вызывает смех у большевиков. Нам же хочется от этого плакать!

В конце концов мы сходимся с венгерским дежурным на том, что на Европу следует смотреть глазами европейца.

Никогда национализм не должен быть чем-то большим, чем любовь к своей родине и своим близким. Мы больше чем националисты. Надеюсь, что мы уже европейцы. Мы никогда не станем большевиками. Тот истинный слепец, кто видит в большевизме возможный образ жизни.

Глава 42

С тех пор, как я нахожусь на кухне и в известной степени не чувствую давления голода на виски, я начинаю замечать, в какой же степени мы лишены свободы.

Но время потеряно не полностью. Сейчас у меня такое же состояние, как весной, когда в читальном зале меня обуревали разные мысли. Теперь многое стало мне понятнее. Только теперь, когда я больше не чувствую этого мучительного голода, все оказывается, так сказать, на более высоком уровне.

И Бернд стал мне опять ближе. Не потому, что я работаю на кухне, а он штопает мои носки или шьет мне пару домашних тапочек.

Бернд мой товарищ. А я всегда радуюсь, когда вижу своих друзей.

Недавно по поручению школы у нас в лагере перед военнопленными выступал с речью товарищ Ларсен. Мероприятие состоялось в столовой. Сразу после собрания товарищ Ларсен, словно важная комиссия, пришел на кухню. Но он лишь собирался пожать мне руку.

— Камрад Бон здесь? — поинтересовался он.

Все наши повара сразу подумали, что, видимо, я влиятельный человек, раз пользуюсь покровительством такого важного товарища. Ну что же, это мне не помешает.

Но для меня гораздо важнее было то, что у товарища Ларсена было точно такое же выражение глаз, как тогда в Осташкове, когда я переводил его через шаткий мост и он заключил со мной своего рода пакт: «Нельзя же переходить границы доступного, в том числе и Москве!»

Если бы я только знал, как все сложится дальше.

Все еще ходит слух о роспуске лагеря. Рабочие категории постепенно переводятся в другие места. Говорят, что остальных отправят на родину.

Территория нашего лагеря уменьшается. Часть корпусов отделяется от лагеря трехметровым деревянным забором с колючей проволокой наверху. Там размещают русских заключенных, бывших военнослужащих.

Школьная зона тоже освобождается. Курсанты, в основном рабочий класс, переводятся в бывшую госпитальную зону, где они будут слушать свои антифашистские лекции.

В бывшей школьной зоне теперь находятся беспризорники, подростки в возрасте от восьми до семнадцати лет. Банды таких подростков после Великой Октябрьской социалистической революции (и Гражданской войны. — Ред.) грабили, убивали и мародерствовали на территории всей России. (В 1920-х гг. с детской беспризорностью (а после 1921 г. насчитывалось до 7 млн беспризорников) с трудом, но справились. В годы Великой Отечественной войны эта проблема снова возникла, хотя и в меньших масштабах, и она была решена. — Ред.)

Когда беспризорники идут в баню, их сопровождает конвой с автоматами.

Многие из них покрыты татуировками с ног до головы. Выполненные синей тушью загадочные фигуры, якоря, рыбы, обнаженные женщины, змеи, кинжалы теснятся на телах подростков. У одного из них на груди красуется орел немецких люфтваффе.

Немецкие военнопленные, которые заняты в бане, прячут все в безопасное место, когда в баню приводят беспризорников. За это беспризорники гадят в тазики, когда помоются.

Эти подростки живут в своем особом мире. Их страстью является биться об заклад. Они держат пари на всякую ерунду. Обычно выигрыш совсем невелик. Зато проигрыш часто означает смерть: спрыгнуть на землю с пятнадцатиметрового дерева. Восемь дней ничего не есть! Дать закопать себя живым в землю! Или убить начальника! В школе и в лагерных мастерских беспризорники должны получить профессиональную подготовку.

— Надеюсь, мне не дадут таких воспитанников для обучения! — говорит бригадир в столярной мастерской, хотя такое вполне возможно.

Когда с одной стороны размещены беспризорники, с другой находятся русские военные преступники, а вся близлежащая местность представляет собой сплошную зону для ссыльных, русский комендант видит, какие же безобидные пташки эти немецкие военнопленные. Вполне можно обойтись Даже без часовых. Ведь военнопленные такие доброжелательные.

И в газете для военнопленных уже не пишут так много, как раньше, об искуплении вины и возмещении ущерба. Теперь внимание пленных обращается на прогрессивные демократические силы в немецкой Восточной (советской) зоне оккупации, где образована партия, которая действует правильно. Социалистическая единая партия Германии. Она выступает за нерушимую верность идеям великого вождя Сталина и дружбу с миролюбивым Советским Союзом!

Тем временем в лагере разгорается классовая борьба из-за волос. То, что пленный не может наесться досыта, уже давно ясно. «Но если уж положено стричь наголо, тогда надо стричь всех!» — заявляют пленные, волосы которых за последнее время успели немного отрасти и достигли длины спички.

— В Красной армии тоже всех стригут наголо! — переводит слова главврача его переводчик.