Степан Разин - Степан Злобин

На крышку гроба казак прибивал атаманскую саблю, два пистолета и шапку. В ту руку, где свечка, вложили Минаеву крест, в левую – атаманскую булаву. Он лежал, приодетый в нарядный алый кафтан с жемчужными пуговицами. На высокий лоб опустились несколько одиноких снежинок и так, не растаяв, лежали на лбу.

Минаиха, привезенная на других санях, плакала, припав к ногам Фрола, причитала голосисто, визгливо и вдруг выводила тонкую, нежную нотку, как будто свирель...

Утром начали приезжать казаки из Ведерниковской и Кагальницкой станиц, приходили казачки. Глядели, вздыхая, в красивое мертвое лицо атамана, смотрели с сочувствием и любопытством, как убивается и плачет его атаманиха.

Степан осмотрел могилу, которую рыли на острове. Несмотря на мороз, на дно ее сквозь песок просочилась вода.

– Какая тут, к черту, могила! Тут раки сожрут мертвеца! – недовольно сказал он. – А будет высоко весеннее половодье – и вымоет с гробом... Айда на станичный погост, там на горке копайте...

Вскинув лопаты и ломы на плечи, казаки покорно пошли на берег.

– Могилка ненадобна, то бы засыпать!.. Примета худая – пустую могилку кидать: еще мертвец будет! – сказали в толпе любопытных, собравшихся возле могилы.

– Старухины враки! – одернул Степан. – Пусть остается яма...

После полудня приехал с погоста казак сказать, что могила готова.

Восьмеро казаков подняли тяжелый некрашеный гроб, по донскому льду понесли к Ведерниковской станице... За гробом никто не вел Фролова Каурку. Он сам шагал за хозяином, время от времени только вытягивал шею и нюхал край гроба.

Простоволосая, со снежинками в растрепавшихся волосах, красивая, молоденькая, балованная Минаиха тоненько плакала, опираясь на руку Алены. С другой стороны держала ее сухая суровая есаулиха – казачка Наумова. Она глядела так, будто досадовала на Минаихин плач, и видно было: коли убьют, не дай бог, Наумова, казачка его не обронит единой слезы, так придет и к могиле – прямая, сухая, с сухими глазами, разве только покрепче прикусит губу...

Казаки Минаева ехали позади в молчании. Порубленные, израненные: у кого – рука, у кого – голова, с трудом держались они на ногах и в седлах. Видно было, что крепко бились с дворянами и атаман их недаром погиб в бою...

Желтое морозное солнце уже спускалось к закату, когда вошли они на погост. Конные казаки стояли вокруг могилы широким кольцом. Казачки и ребятишки столпились поодаль, заполнив весь небольшой кладбищенский холм. Пять заряженных пушек выстроились рядком за погостом, над берегом Дона. При закате ярким рыжим пятном на вершине холма под вербой лежала гора свежевырытых комьев промерзлой глины. На рыжий гребень казаки поставили гроб. Могила была рыта щедрой и сильной рукой – глубока и просторна, как дом. Минаиха пуще заголосила, припав к телу мужа, рыдая, ударялась о гроб головой. В несколько голосов запричитали сошедшиеся казачки. Знамена склонились низко, касаясь полотнами гроба и рыжей промерзлой глины. Нагнулись к земле волосатые, пышные головы бунчуков... По мерзлой дороге послышался цокот скачущей сотни, и на пригорок со знаменами черкасских станиц взъехали казаки из Черкасска. На самом пригорке они чинно скинули шапки и в знак печали склонили свои знамена.

– Кто звал их? – спросил Степан у Наумова.

Не нарушая торжественности минуты, Наумов подъехал к Петрухе Ходневу, который скакал впереди черкасских, что-то с ним пошептался и быстро вернулся к Разину.

– Фрол Минаич подолгу в Черкасске живал. Узнали – и честь отдать от шести станиц по пятнадцати казаков послали. Не гнать, Тимофеич, когда подобру прискакали! – сказал Наумов.

Но Разин уже не слышал того, что говорил Наумов, уже не видал никого вокруг... С Минаевым хоронил он свой тульский поход. Все, все надо было заново думать. В Минаеве он хоронил атамана, которому верил, как себе самому. Так широко умел мыслить Фрол, так далеко умел видеть, такая была в нем большая кипучая сила... Не видеть, не слышать сейчас никого, сидеть бы, как прошлую ночь просидел над телом убитого друга, одному в тишине и думать, словно советуясь с ним, как и что теперь делать дальше...

– Что ж дальше, батька? Ты скажешь последнее слово? – шепнул над ухом Наумов.

– Последнее слово? – громко переспросил его Разин. – Да, много бы слов надо было сказать, атаманы, у гроба такого друга! – произнес Степан, подойдя ко гробу. – Много больших слов, особых! Не простые слова говорить ему на дорогу. А где их найти? Сказать, что мы будем стоять за святое дело? Ведь все одно: скажешь, а он не услышит. Сказать, что в битве он будет с нами в казацких сердцах?.. Слов таких нет, чтобы мертвый услышал.

Степан сдвинул брови, упер глаза в землю и в тишине помолчал.

– А наше последнее слово мы скажем пулей да саблей, – грозно закончил он. – Когда дворянская кровь просочится до самых гробов убитых товарищей наших, тогда и услышат они последнее наше слово. А ныне – прощай, Фрол...

Степан поглядел на убитого и опустил голову.

Наумов дал знак накрывать крышку гроба, когда кто-то с пригорка заметил еще с сотню всадников, мчавшихся от верхних станиц.

– Еще казаки поспешают проститься! – крикнули из толпы, и Наумов махнул казакам погодить закрывать гроб.

Все смотрели по направлению к приближавшейся сотне, над которой развевался по ветру хвостатый бунчук. Вот всадники скрылись на миг за кустами и, стремительно обогнув по тропе бугор, понеслись к кладбищу.

Впереди мчался Фрол Тимофеевич Разин – брат атамана. В белой парчовой шубе на соболях, в седой смушковой шапке, на белом коне, с гурьбой есаулов он подскакал к стоявшим на кладбище казакам. Толпа казачат и женщин дала им дорогу. Молодой казак, соскочив на ходу с коня, придержал Фролу стремя. Двое нарядных есаулов привычно подхватили его под руки, помогая сойти с седла.

– Что тут у вас? – по-хозяйски спросил Фрол, входя в круг казаков.

– Минаева Фрола хороним, – откликнулся кто-то.

– А-а, тезку?! – развязно выкрикнул Фрол и, пьяно качнувшись, плечом раздвигая толпу, шагнул к гробу. Он заглянул в лицо мертвеца. – Шумлив был казак! Отшумелся! – громко добавил он.

– Шапку скинь! – резко одернул его Наумов.

– Не любил он сам ломать шапку! – ответил Фрол, задетый окриком есаула. – Во всем был сам себе высокая голова. Кабы стоял он живой о сем месте, сказал бы я вам: судите нас с тезкой, удалые атаманы, всем кругом судите!

– Чего ты плетешь! – оборвал Степан.

– Я, брат, не плету! – упрямо настаивал Фролка. – Пропал тезка, пусть ему будет пухом земля, бог с ним! А уж живому ему не спустил бы...

– Батька! – выкрикнул минаевский есаул Сеня Лапотник, с обвязанной кровавой повязкою раненой головой, шагнув из толпы, стоявшей у гроба. – Пошто твой брат мертвого клеплет?! Суди! Рассуждай! Оба тут перед нами. Пусть Фрол Тимофеич свое говорит, а мы скажем сами за нашего атамана.

Разин строго кивнул брату.

– Сам ты затеял, Фролка, судиться, – сказал он.

– С живым, Степан! С мертвым каков же суд?! – покосившись на гроб, возразил Фрол.

– Иной и в живых мертвец, а тот и мертвый сам за себя постоит: дела его правду скажут! – крикнул малорослый казак из толпы израненных, дружно стоявших вместе товарищей убитого атамана.

– Дело ли будет, робята живого с убитым судить? – спросил Степан Тимофеевич, обратившись ко всем собравшимся.

– А чем, батька, не дело! Фрол Тимофеич обидел Минаича. Мертвый защиты просит! – ответили казаки Минаева.

Трое казаков стояли еще перед могилой, держа крышку гроба, но не решаясь накрыть его и ожидая знака от старших.

– Постойте гроб накрывать, – сказал Разин. – Пусть Фрол в лицо покойнику смотрит да правду молвит, о чем говорил.

Фролка вызывающе посмотрел на Степана, шагнул ближе к могиле.

– Ну что ж, и скажу! – произнес он громко, чтобы слышали все. – Я взял город Коротояк, а Фрол Минаич влез в верхние городки по Донцу. Есаулов своих он послал в Острогожск да в Ольшанск. Стали мы с ним соседи по городам. Он атаман со своей ратью. Я сам себе атаман – со своей. Тут слух, что побили тебя, Степан, под Синбирском. Мы с Минаичем съехались для совета по слуху. Было так? – спросил Фролка, взглянув на Сеню.

– Было так, – подтвердил минаевский есаул.

– Я Минаеву говорил: «Чем стоять в городах, нам лучше Дон да казацкие земли блюсти», – продолжал Фролка. – А Минаич шумит: «Я что взял у бояр, того не отдам!» Я молвил: «Степан поранен. Ты слушай покуда меня: пока не встанет Степан, бросай города, копи силу». Что ж я, дурак, что ли, был? Атаманская сметка была у меня! А он еще дальше на царские земли полез. Пошто? Я его упреждал, а он величался: «Разин, кричит, ты – Разин, да только не тот! Я, шумит, хлебом весь Дон накормлю без московского хлеба! Я, кричит, всю Слободскую Украину и Запорожье вздыму, я тут не хуже, чем Разин по Волге, народ возмету!» Во всем величался! Больше тебя хотел стать, брат Степан. Покуда ты ранен лежал, он хотел наперед скакнуть. Слава твоя не давала ему житья. На том и пропал...