Степан Разин - Степан Злобин

– Кончил, что ли, брехать? – перебил Степан.

– Нет, не кончил! – дерзко выкрикнул Фролка. – Судить, так уж слушай меня до конца! Чего же натворил Минаев? Не только его убили – побили его казаков. Три тысячи дал ты ему, Степан Тимофеич. А где они ныне? Города все равно все побрали назад, как я его упреждал. Народ казнят. Виселиц – будто лес растет по дорогам... И с той стороны теперь то же: Ольшанск, Острогожск, Коротояк – все дворянской ратью полно; того и гляди грянут на Дон. А мне их в Качалинском не удержать. Ты мне Качалинский городок да Паншин велел уберечь, чтобы с Волгой сходиться... А ныне я как удержу воевод?

– Кончил? – спросил Степан.

– Ну, кончил! – по-прежнему дерзко ответил Фролка.

– Давай, Минаев, ответ! – внятно сказал Разин, обращаясь к покойнику.

Сеня Лапотник шагнул к изголовью гроба.

– Я, Степан Тимофеич, скажу за него, – произнес он громко.

Разин молча кивнул головой.

Сеня заговорил. Он был вместе с Минаевым, когда тот приезжал к Фролке в Коротояк. Фролка загордился, что Минаев приехал к нему, принимал его пьяный, ломался, разыгрывал грозного атамана. Чтобы заставить Минаева верить в себя, ни за что ни про что повесил при нем на воротах попа... Как раз в эту пору пришла весть, что ранен Степан. Фролка вдруг заявил, что вместо брата он будет главным из атаманов. Он потребовал, чтобы Минаев ему подчинялся, и заставлял отвести все войско назад на казацкие земли. «Ты станешь в Бахмуте, а я в Качалинском городке. Вина нам обоим будет довольно – пей да гуляй, покуда оправится брат». – «Дон пропьешь, всю Русь проиграешь и братнюю голову прокидаешь в кости!» – сказал Минаев. Он требовал, чтобы Фролка стоял в Коротояке, не отступая. «Указчик ты мне! – закричал Фролка. – Я сам не хуже тебя атаман! Не хочешь разумного слова послушать – стой, а я ухожу на казацкие земли».

Фролка бросил Коротояк прежде всякого наступления дворян и убежал в Качалинский городок. Воеводы заняли брошенный Коротояк; оттуда им было легко захватить Острогожск и Ольшанск, и дворянская рать ударила на Минаева с двух сторон разом: из Острогожска и Белгорода.

– А мы до конца стояли, Степан Тимофеич. Мы крови своей не жалели, и атаман наш Минаев ее не жалел! – заключил Сеня.

Заходящее солнце облило красным светом повязку на его голове, и засохшая порыжелая кровь как будто бы снова выступила из раны.

– Сам вижу все, – сказал Разин, на самые брови надвинув свою шапку.

Но тут из толпы подскочил мелкорослый казак.

– Ты, батько, братика своего кровного слухав? И нас не дави прежде сроку! – задорно выкрикнул он. – Семен, может, все сказал, да я досказать хочу дале. Ты слухай меня, казачишку Максима Забийворота, – то прозвище мое такое смешное.

– Ну, что? – спросил Разин.

– Я того великого атамана Хрола Тимохвеича знаю краще за всих: у его в полку я служил, батько; я с ним вместе в будару ночью скочил да тикал до самого Паншина без оглядки – ось мы яки видважные булы, батько! Чи ты не ведал, який атаман твой братик? – спросил казак.

– Не к месту над гробом тут скоморошить! – остановил казака Наумов.

– Тю-у! А ты не ленись, есаул, послухай! Степан Тимохвеич сам терпит, и ты як-нибудь покрипысь. За скомороха я сам расскажу – який був скоморох у Качалинском да у Паншине городках. Качалинский городок ведом всем: городок, каже, не тужи, завий горе веревочкой! Там живут казаки таковськи: когда другие пошли побивать бояр да панов, а воны позади ходылы по воеваным городам – купчих резать да шубы тащить. Полны воза привезли. Куды деть? Десять шуб не взденешь на плечи, а взденешь, то парко буде!.. В Качалинский, в Паншин купцов воровских понаихало – тьма: никакие заставы не держат. Гроши торбами возят. Горилки – не дай бог скильки там: на царскую свадьбу и то хватило бы... Вот мы тут-то и сели с нашим славным атаманом, со Хрол Тимохвеичем. Шубу-то, бачьте, яку нам парчовую на собольем меху пидныслы?! И шапка к шубе, и конь, и шабля – кругом краса! А главное – имя-то, имечко – Разин Хрол Тимохвеич. Самого батька брат ридный! Вот тут и пошло: ему красой величаться, год ручки чтобы водили, батькой звали бы, а им прикрыться от добрых людей: «У нас атаман, каже, Разин Хрол Тимохвеич!..» А кому атаман? Питухам! Кабацким ярыжкам! Воровским купцам, живоглотам, что шубы увозят да горилку привозят... Они ему ни серебра, ни шуб не жалели! Им батькой он бул!.. Спозаранку на билом коне с бунчуком пролетить подбоченясь. Куды? К Сидорке в кабак! А бунчук навищо? А як же – батько!.. Да с ним те двое – капустные головы пидскочили, под ручки цоп! И тащат!.. Им бы пить за его грошенята. Молодой бобка стремя ему поддержит, другой бобка гусли за ним повсюду таскае... На крыльцо пьяный вылезет, дивчинкам орехи да пряники станет горстями кидать... Тьфу ты, сором! За що же мы вставали, народ за що кровь лил? Плюнул я да пешки пошел ко Хролу Минаичу. Два-десять козакив со мной вместе... Он тут молвил, что Паншина не удержит ныне. Да ты спытай его, батько, ким удержаты? Ведь вси разбрелысь от него казаки, осталысь одни питухи кабацки. Рать прыйде, а они под столами валяются пьяни...

– Слыхал?! – перебил казака Степан, обращаясь ко Фролке. Лицо атамана побагровело, глаза налились кровью, жилы вздулись на лбу, кулаки были крепко сжаты. Он стоял неподвижно, как будто врос в землю. – Мертвого ты хотел осрамить, а кого осрамил? Чего по казацким законам ты заслужил, собака?

Фрол молчал, опустив глаза. Даже при красном отсвете яркой вечерней зари было видно, как краски сбежали со щек и губ Фрола.

– За смерть атамана Минаева, да за срам на казацкое звание, и за товарищей наших побитых, да за украинные города – что с тобой сделать? Куды тебя ныне девать? – продолжал Степан. – Живьем вот туды!

Степан шагнул к брату и могучим толчком внезапно сбросил его в могилу.

– Туды! А сверх того положить, кого ты погубил... В могиле, под домовиной Минаева, только изжить тебе сраму!.. – задохнувшись от гнева, в общем мертвом молчании закончил Степан.

– Алеша! Сестрица! Заступись за меня! Алена Никитична! – в страхе перед такою невиданной казнью выкрикнул из могилы Фролка. – Матрена Петровна, спаси! – истошно заголосил он, за полу шубы схватив Минаиху, стоявшую на коленях у самого края могилы.

Женский крик всколыхнул кладбище.

– Степан Тимофеич! Голубчик! Не надо! Ведь брат он тебе! – закричала Катюша, казачка Фролки, упав на колени перед Степаном.

– Степан Тимофеич! – дрожащим голосом взмолилась Минаиха вместе с другими.

– Стенька! Что ты?! Господь с тобой! – кинулась к Разину и Алена Никитична, тряся его за руку, словно желая его разбудить.

– Батька! Батька! Батяня! Не надо! – вопил перепуганный Гришка. – Дядя Фролушка! Вылезь оттуда!.. Батяня!

– Брат ведь! Брат я тебе! – в исступлении хрипел и рычал Фролка.

– Фролову святую могилу тобой не поганить! – глухо сказал Разин. – Вылезай!

Он отвернулся и быстро пошел прочь с погоста между могил и старых казацких крестов. Он шел, глубоко проваливаясь в сугробы, наметанные между могилами. За спиною его застучал обушок. Прибивали крышку. Причитала Минаиха. Потом с холма раздались мушкетные выстрелы, и тотчас трехкратно отгрянули с берега пушки...

«Схоронили!» – подумал Степан. Он снял шапку и тут только понял, что нестерпимою болью горела на голове его рана. Эту боль он заметил лишь по тому, как стала она утихать на морозе, под ветерком...

«Все, все полетело к чертям, – думал Разин. – Еще нам помешкать недолго – и крышка!.. Волгу отрежут, прорвутся на Дон... Небось разъярились теперь, и зима воевод не удержит. Черкасские тоже им пособят. Окружат в городке да порубят в куски, как капусту... – раздумывал Разин. – Капусту нашли – донских удальцов-то рубить!.. – вдруг вскинулся он. – А ну-ка, возьми!»

Синие сумерки опускались на снег. Степан шел один. Под холмом обступила его тишина, словно там, позади, не было нескольких сот казаков и казачек. Мерно хрустел под его ногами морозный снег. По небу летела куда-то к ночлегу галочья стая. Прокаркала, и опять тишина, тишина...

И вдруг подхватила Степана неодолимая вера в себя, в свои силы, в то, что снова найдет он правильный путь.

«Али ратная хитрость покинет меня?!» – подумалось Разину.

Освобожденная от шапки голова его перестала болеть. Разин шел, подняв голову к одинокой звезде, загоревшейся в небе. Морозный воздух бодрил. Мысль атамана жадно искала выхода из неудач... Дворяне отрезали хлебный обоз Фрола Минаева. Хлеб не придет уже со Слободской Украины. А нужен – уж так-то... Ну, прямо... как хлеб!..

До сих пор в Черкасске стояли нетронутые осадные житницы – запас на три года. Снимать с них замки и печати можно было лишь по решенью общего войскового круга. У домовитых в Черкасске тоже был хлеб. Степан понимал, что добром они не дадут его.

«А пошто безотменно добром?! Как взять – так и взять: хоть силой, хоть с пытки...»