Литконкурс Тенета-98 - Автор неизвестен

На следующий день девушка вернулась к нему с двумя заляпанными глиной ведрами и короткой лопаткой. Ее когда-то теплая и нежная рука теперь вонзала холодное лезвие лопаты в его щеки, рот, нос и глаза! Утес не чувствовал физической боли, так как и не мог чувствовать ее, но у него невыносимо болела душа разрывая его огромное красное глиняное сердце. Горечь, боль и обида пришли к нему в этот день, дополнив собою любовь, открыв ему тайну жизни.

Между тем дочь гончара, уверенно наполняла ведра его плотью. Ему не было жалко лица, но он плакал, изуродованная глина лица сочилась, как кровью жирной влагой, а ее лопатка утопала в ней срезая все новые куски плоти. От боли Утес закрыл глаза и впал в забытье. Когда оно закончилось, и он пришел в себя, резко подул ветер. Седой ковыль гневными волнами зашевелился на его голове, Река, вырвавшись из оцепенения ужаса, покрылась рябью, а небо заплакало осенним дождем.

Постепенно утес смирился с судьбой, и смиренно переносил, когда девушка возвращалась отнимать и уродовать, казалось то, единственное что у него было — лицо. Но теперь у него и он это чувствовал, было не только изуродованное лицо, он открыл в себе сердце, сердце которое билось, замирало, радовалось и болело, оно жило и это давало ему силы. Потом она потеряла к нему интерес, забрав него то, что ей было нужно. Тянулись осенние дни, моросил прохладный дождь, но Утес был счастлив, он научился переживать, и мир наполнился для него чем то чего он раньше не замечал.

Однажды холодным, застывшим в воздухе осенним утром он снова увидел у реки дочь гончара, в ее руках был кувшин. Он ощущал свою плоть в ее теплых и нежных руках, и его сердце снова начинало биться как и прежде от возвращающегося к нему волнения, он был счастлив. Река, смотрела на его изуродованное лицо ничего, и ни чего не могла понять. А скупое осеннее Солнце, выглянув из-за серой пелены забыв про время, неожиданно обожгло своим не осенним теплом дочку гончара. Девушка что судачила на узком мостке с подругой, вздрогнула от неожиданной перемены, и выпустила тяжелый кувшин прямо в руки реки. Так и наступило Бабье лето. Девушка же потеряла интерес к Утесу, ведь она была дочкой гончара и умела ценить только красоту…

Путник шел, вдоль влюбленной в Утес Реки, и его, словно в последний раз, обжигало уходящее в зиму осеннее Солнце, безответно влюбленное в Реку. Он шел и думал о том, как все-таки замысловато перемешались глина, душа и жизнь, в недавно рассказанной ему селянами сказке. В стороне спокойно и величественно текла Река, огибая Утес, унося в своих водах неумолимое время.

Баба Зина

Слушай меня! Громовым раскатом пронеслось над моей головой. И страх приковал мой взгляд к его золотым сандалиям, а душу мою стянуло корочкой страха. Почему? Я же знаю, он не причинит мне зла, все равно я боюсь, и не могу оторвать глаз от его темных, почти черных, волосатых ног.

— Слушай меня, дух бесплотный, и повинуйся. Я отправляю тебя в мир греха и соблазна, тебя ждет жрица!

Внезапное падение захватывает дух, в глазах все меркнет, я проделываю сложное сальто-мортале, и осенним листом, легко опускаюсь ногами на канализационную решетку. Все вокруг мне немного знакомо, когда-то кажется, я уже был здесь. Да, конечно же, я в городе Х..е. Подо мной дренажная решетка, а передо мною женщина лет 50-ти, точнее большой плакат, с которого она смотрит на меня из подлобья. Она в колоритном украинском наряде, на голове платок, словно у Гоголевской Солохи, руки приподняты и обращены ко мне ладонями. Да это она и есть, баба Зина, та самая волшебница и кудесница, к которой Он меня направил. Повернувшись, я обнаруживаю самую, что ни на есть обычную гостиницу. Незаметно поднимаюсь около занятых чем-то своим горничных и идущих куда-то по истертому зеленому паласу постояльцев. Где же этот номер? Ах, черт возьми, да вот же он — 69. Как все это знакомо: гостиничная романтика — видавшая виды дверь со следами чьих-то ботинок, стертый пятачок замка и круглая ручка. Но, впрочем, это все сентиментальные отступления, а о главном я так и не сказал: я здесь, в несколько необычном виде, и если в этот момент кто-то окажется у этой чертовой двери, то ровным счетом ничего, кроме того, о чем я рассказал, не обнаружит. Вы с удивлением спросите: а где тогда я ваш покорный слуга? Отвечу терминологией нашей героини бабы Зины, волшебницы и чародейки, я тут же, в виде сгустка лептонных полей, и, прошу Вас не спрашивайте меня, что такое лептонные поля, я не знаю! Я всего лишь скромный слуга! Не для слабых это умов, это знание, но для посвященных жриц и жрецов вроде бабы Зины. Если же вы вздумаете искать ответ на этот запутанный вопрос в физике, отговаривать не буду. Один мой хороший знакомый уже несколько лет ищет, но уже, вместе с психиатрами. И не упрекайте меня в болезненной фантазии, это несовременно, никто до сих пор не знает, где начало у этого мира, а где конец, что первично — курица или яйцо, вы или ваше отражение в луже, фантазия или реальность. Сдается мне, этот мир безнадежно запутан, и ничего определенного о нем сказать нельзя! И вообще говорить и рассуждать о мироустройстве, нам, смертным, все равно, что если бы лист бумаги на моем столе стал рассказывать мне о моей жизни — абсурд, вот именно он и есть. И все таки как сильно хочется спать, а голова хоть и лептонная, но уж очень тяжелая, а все оттого, что лептонный дух вашего покорного слуги вызвала на одном из спиритических сеансов баба Зина. Да, что — то я все о себе и мироздании, совсем забыл про нашу героиню. Трудно сдержать волнение — еще шаг, и я окажусь в настоящей мастерской волшебницы, прикоснусь к миру высокому и недоступному, спрятанному за высоким забором ее гения и таланта. Стучать в дверь нет необходимости — меня она вызвала давно, а потому я просачиваюсь через дверь, пожалуй, это одно из немногих преимуществ, что дает лептонное бытие. Но вот мы и в прихожей. Еще шаг и о, боже мой, какой бар…, извините хаос, в этой мастерской магии и колдовства. Чего только не увидишь у этих гениев, самое главное — ничему не удивляться.

Вот и стол, за которым еще недавно она контактировала с миром лептонных двойников. Верстак, за которым наша художница ваяет свои чудеса. Как жаль, что я не художник, ах какой ПетровоВодкинский натюрморт, початая бутылка Мельникова среди крошек, яичной скорлупы и колбасного серпантина. И среди этих следов былого пиршества, знаком странствий и лишений лежит старый кожаный тапок. Неужели, нет, непременно — летала, а я этого не видел, — вот так всегда мы проходим мимо или оказываемся вблизи от настоящего чуда, так и не заметив его. И, наконец, изящным живым штрихом, вдохнувшим жизнь в этот затрапезный гостиничный материализм, стал грустный таракан. Он был похож на старого бедуина, вернувшегося из странствий, на пепелище своей родины, навсегда опоздавшего и раздавленного горем.

Да, собственно говоря, о чем это я.

Вот и наша баба Зина, лежит ничком на не застеленной постели, в черном бархатном халате с белоснежными отворотами. На свесившейся с постели ноге повис второй тапок. А ведь точно летала, в порыве мистического транса, а тапок слетел и упал на стол. Голова ее повернута набок, видно плотное лицо с крупным ноздреватым носом, украшенное роскошным алкогольным румянцем. Не каким-нибудь розоватым колером, что выдавал бы пристрастие хозяина к ликерам, винам и подобным им сокам для слабонервных и тонких костью, а фиолетовым, как неизгладимая печать неукротимого темперамента, требующего настоящего горючего для метущейся и свободной души романтика. Тут нужен не сок, а квинтэссенция не менее 40 градусов, способная гореть чуть видимым голубоватым пламенем. Не морщитесь, ведь это один из возможных симптомов гениальности. Изпод задранного рукава халата на роскошном белом плече крепкой и здоровой женщины, пригрелась зеленой змейкой уже немолодая, как и ее хозяйка, лаконичная татуировка «ЗИНА», ее расплывчатые буквы были увиты розами с уже затупившимися от времени шипами. Из-под халата выглядывали крепкие без признаков дряхления икры, икры человека, еще не потерявшего ни вкуса к жизни, ни презренья к смерти. Пышные волосы, недавно выбеленные и завитые, у самых своих корней прятали черноту, изрядно перемешанную с сединой. Да, это благородное серебро страданий могло бы украсить голову и более молодой женщины, но не бабу Зину, она и в свои 50 секс-символ, лишенный бренных человеческих страданий. Как преданный служитель своего культа она выходит перед нами на сцену в ослепляющем клубке голубоватого света и разводит свои крепкие и сильные руки, обнимая нас: слабых, больных и страждущих, говорит нам простые ласковые слова, пронизанные сочувствием и любовью, спасая нас от чужих зависти, зла, ненависти. Она наша сверхъестественная крыша, проводник высших сил. Что бы мы делали без нее, в своих страхах и колебаниях, незнающих как поступить, кто как ни она укажет нам истинные корни зла и наших страданий, притаившиеся где-то совсем рядом. Она чудесный фонарик в царстве тьмы чужих зависти и зла, который укажет на них и направит наш гнев, и враг будет раздавлен в своем темном углу, и она наша сильная и могущественная заступница поможет нам — своими магией и колдовством. Мы видим ее на сцене, и наши изголодавшиеся чувства взрываются нечеловеческим оргазмом, сметая перед собою условности и суетливый разум. К счастью, мы не так сложны, как себе самим кажемся, мы — гордые своей принадлежностью к виду Homo Sapiens, то есть Человеку Разумному, тем не менее, любим, когда чешут спинку нашим инстинктам, ведь только они могут дать настоящее забвение и блаженство, только они могут свергнуть надоевшее своей демагогией и обещаниями вечно наивное — сознание. Дать, пусть совсем маленький, пусть совсем короткий рай, но на земле. И, о добрая, мудрая, великодушная баба Зина, она знает эту правду, она посвящена в нее, сверху или снизу (я, честно говоря, не помню. Откуда я падал?), а потому не обманывает нас, разуверившихся и скорчившихся от страха, а, разведя свои сильные материнские руки, поглощает нас в лоно своей необъятной души, щедро даря нам давно забытое оргиастическое удовольствие, уводя нас в мир радости и облегчения.