Изначальное желание - Дмитрий Денисов

— Я многое видел в этой жизни, — вежливо уронил я, смело глядя на него. — В том числе и безногих солдат.

— Как догадался? — поднял он печальные глаза. В них отразился едва заметный интерес.

— Подшлемник, — указал я. — Пехотные части — у рыцарей подшлемники немного другие. И, как правило, кожаные. Да и не сидел бы рыцарь здесь, у входа в таверну. Скорей всего алебардщик, или пикинер — обе руки одинаково мозолистые. Служил долго. Возможно, даже десятником. В голосе былые командные нотки дрожат. А вот до сотника не дорос — не успел. Или не дали. Судя по акценту — из далекой страны. Наверняка здесь в наемном легионе состоял. Да так и остался на чужбине. На родине никого нет. Здесь же со службы друзья есть, которые кров и пищу дают.

Глаза его внезапно округлились. Интерес в них вспыхнул с новой силой. С примесью легкого страха — страха перед всевидящей судьбой.

— Но… откуда? Ты…чего, тоже служил? Или… провидец?

— Нет, — покачал я головой.

— Откуда тогда знаешь?

— Я много чего знаю, — спокойно пояснил я. — Для этого не надо служить или быть провидцем. Достаточно лишь глубже смотреть на происходящее — и все.

Человек усмехнулся, покивал и вдруг вызывающе воскликнул:

— Не стоит жалеть меня, бродяга! Пусть ты видишь меня насквозь! Не стою я твоей жалости!

— Извини? — удивленно переспросил я.

Он уронил голову на грудь, и принялся сокрушенно всхлипывать.

— Не стою я того. Ничего не стою. Не нужен я никому, понимаешь меня, бродяга. Никому. Потому что калека я. Да, я был солдат, да — десятник. Но теперь меня нет. Лишь только никчемное безногое тело. Кому оно нужно? Даже мне самому оно без надобности. Да, все говорят — душа осталась, душа нетленна. Да, искренне жалеют. Только потом разворачиваются, и уходят. У вас-то есть ноги. И вы не понимаете, какое это счастье. Вы ищете счастье в богатстве, в процветании, в каких-то усладах. А оно здесь, в нас самих. И в первую очередь — в нашем здоровье. В целости нашего тела. Но вы не обращаете внимания. Я тоже раньше не обращал. И только когда ноги потерял — понял, как был счастлив. Как я любил жизнь. Как радовался ей, даже когда было невыносимо обидно и больно. Теперь — увы. Остается лишь мириться с судьбой и тешиться воспоминаниями. И унижаться. Думаешь, приятно мне здесь милостыню просить? Мне — воину. А ведь другого ничего я не умею, как мечом и алебардой драться. Да только если ног нет, то меч и алебарда уже без толку. Вот и приходиться подачками перебиваться. На рынок пробовал выходить, так меня в шею прогнали. Я всех нищих там оставляю без пропитания. Тем более у них, как оказалось, покровители есть. Сначала они хотели меня, так сказать, нанять. Предложили девять частей им отдавать, и лишь одну мне жаловали. А с той десятой части надлежало еще и сборщикам податей половину выплачивать. Мол, рыночная площадь — собственность короля, а потому и казна королевская должна обогащаться за счет всякого, кто площадью той пользуется. Да, вроде бы правильно, но при этом почему-то без внимания остаются вымогатели, которые львиную долю забирают. К тому же не удивлюсь, если и сборщики податей никакую казну не обогащают, а все себе прикарманивают. Представляешь, бродяга, что творится? Я даже подумать не мог, что просить милостыню — так сложно. Что жалость одного к другому должна пройти через столько рук и умилостивить каких-то негодяев, прежде чем дойдет до того, кому положено. Я страшно возмутился, но что мог поделать? Вот тогда и случилось озарение. Я понял самое главное: наше королевство — это тот же рынок. Попросту говоря, там сильные обирают слабых. Но они забыли, что даже среди калек есть гордые люди. К тому же мне терять уже нечего. Словом, я им и ответил, как следует. Всем им. Тогда они пригрозили. С тех пор сижу тут. Только и остается мне по вечерам сидеть возле таверн, слушать песни, да ждать подачек. Чтоб для друзей своих не быть никчемной обузой. А все почему? Да потому что изначально дурак был, потому и не надо жалеть меня. Сам виноват. Сам.

Я задумался и осторожно произнес:

— Я, как видишь, не жалею тебя. И тем более не виню.

— Жалеть не надо, — с осуждением молвил он. — А вот винить впору.

— За что ты себя винишь, солдат? — тихо спросил я, ненавязчиво подсаживаясь рядом на скрипучий приступок.

— За что? — метнул он косой взор. — Ты спрашиваешь, за что? Да за то, что страну свою любил. Страну, как свою благоверную. А ты, раз все ведаешь, то знаешь, как благоверные свою любовь солдатам хранят, пока те кровь проливают. И как встречают их. Особенно, когда те без ног возвращаются. Теперь понимаешь? Не ту я любил. Не ту девушку, не ту Родину. Предали они меня. Пока нужен был — использовали. А как не нужен стал, то и пошел вон. Еще и шлюхой продажной окрестили, раз за золото воевал. Но это лишь от того, что я без гроша вернулся. Ты-то, надеюсь, не считаешь нас — наемников продажными шлюхами?

— Нет, — с серьезным видом заверил я былого солдата.

— А я не раз уже подобное слышал, — с горечью отметил он.

— У каждого есть право строить суждения, — пояснил я. — В том числе и у меня. Потому я говорю, что такие как ты сдают в наем мужество и отвагу тем, кто изначально лишен этих качеств. Такие как ты жертвуют здоровьем и жизнью во имя тех, кто дрожит за свою изнеженную плоть. Жаль, конечно, что ты это лишь сейчас понял. Но я тебя жалеть не стану. Ведь ты сам просишь быть к тебе безжалостным.

— Да, ты прав, — кивнул он. — А за слова теплые — спасибо. Я даже не задумывался о таком. Кабы раньше знал, так отвечал бы достойно тем, кто оскорблял нас. Но жалеть меня, действительно, не надо. Ни меня, ни тех, кого я любил. И во имя чего сражался. Потому и тебе, бродяга, совет — люби с осторожностью. А лучше и вовсе не люби. Просто себе живи, как вот я сейчас живу. Так жить проще. На других смотрю, себя вспоминаю. И мне уже хорошо. Хоть и бывает тошно порой.

Поодаль раздались громкие голоса, шелест заплетающихся ног, пьяные выкрики. Мы обернулись. В дверном проеме возникли две обнимающиеся фигуры. Молодая девушка с трудом поддерживала крупного мужчину. Тот размахивал граненой деревянной кружкой, расплескивая пенное пиво. И напевал какую-то непристойную песенку. Девушка заливисто смеялась. В ее хохоте звучало истинное счастье. Она всем телом прижималась к пьяному, и тоже подхватывала некоторые строки песни. Они шумно прошагали мимо нас, чуть не рухнули со ступени, чудом сохранили равновесие. Кружка дернулась, часть душистого напитка выплеснулась нам под ноги, обдав мелкими брызгами. Миловидная девушка примирительно нам улыбнулась. Мужчина же нас не замечал. Он продолжал размахивать кружкой, самозабвенно распевая песню, словно боевой гимн. Девушка подтолкнула его в бок, и они куда-то пошли. Некоторое время мы провожали взглядами их шатающиеся силуэты, слушали звуки их сбивчивых шагов, их пение и шутливое переругивание. Но вскоре пьяные выкрики замерли и растворились вдали.