Аэлита. Новая волна: Фантастические повести и рассказы - Иван Безродный

Я рассчитывал через его причудливые связи раствориться в том из миров, который вроде вечно под присмотром и все же умеет прятать надежно. Не факт, что Симанович пальцем бы пошевельнул для Артема Тарпанова. Но для меня прежнего… очень может быть. Я надеялся на это. Отправил ему послание, абсолютно нейтральное, с кратким описанием Дракона и просьбой истолковать смысл. Подписался Тарпановым. Тут весь фокус был в том, что Марко никогда не повторял рисунков, на этом стоял крепко. Пусть сначала призадумается — откуда весточка…

Ожидая, пока Симанович отзовется, я ходил по музеям. В последней, еще в Теночтитлане обработанной порции новостей я выловил слово «хранилище». Я созерцал копченые «тсантсы» в музее Человеколюбия, разглядывал письмена на дисках-календарях в Храме Неба; на выставке современного искусства украдкой даже потрогал эротические композиции Пиленгаса Одудо: на мой взгляд — ничего эротического, какие-то генитальные лабиринты, многочленный фрактал…

И все это было счастливейшим образом далеко от Пера, покуда я не наткнулся в музее Изящных Искусств на Орана и Гнездовича. Музей сразу же вызвал у меня неопределенное подозрение. Довольно унылое здание, одноэтажное, выкрученное посреди парка Юпанки аймарской буквой «зю». Внутри — анфилады безоконных комнат, люминесцентные лампы, припыленные экспонаты в витринах. Старухи в синих кечуанских накидках, носатые, стерегут в углах чинный порядок. Рассматривая в зале малой глиптики связки крохотных божков на шнурах из человеческих волос, я краем глаза заметил квадратную фигуру, рыжие космы и бороду ойлянского живописца. Он вошел в зал, отдуваясь. Постоял, осматривая стены и витрины. Я не хотел с ним встречаться, отошел ближе к проему следующего зала. Оран пристально рассматривал установленную в центре зала уродливую статую Матери Грехов. Я бы тихонько смылся дальше по экспозиции, но тут явился Гнездович. Доктор принялся хватать Орана за плечи, ладонью указуя куда-то по окружности зала. Оран только покачивал головой: отвали, дескать. Гнездович настаивал. Ойлянин вынул руки из карманов, легко отодвинул людоведа локтем и исчез за Матерью Грехов. Гнездович оглянулся и заметил меня. Секунд десять он таращился, как кролик на удава, потом его сняло с места и плавно повлекло ко мне. Деваться было некуда.

— Добрый день. — Гнездович вздохнул, вынул платочек и промокнул чело. — Рад, очень рад, что вы тут… Видали, каков?

— А что?

— Я здесь с нашим другом Гутаном.

— А…

— Ведь лишь бы поспорить… сейчас все равно рисует. Слушайте, Артем, сделайте одолжение… пройдите туда, посмотрите. Просто хочу убедиться. А?

— Убедиться? В чем, Леопольд?

— Он должен рисовать, — сердито отвечал Гнездович. — Руки требуют, и… я потом вам скажу. Когда вы посмотрите.

— Нет. Не хочу. Что я, Орана не видал? Мы с ним в ссоре.

— А я вас и не заставлю лобызаться. Только и всего, что выглянуть из-за этой кошмарной бабы.

Гнездович обнаглел до того, что теребил меня за рукав куртки. Я этого не выношу, это вторжение. Пришлось аккуратно разжать его пальцы, опустить докторову руку «по швам». Гнездович глотал воздух и пучил глаза. Я продвинулся на несколько шагов и заглянул за раскоряченную многогрудую Матерь.

Оран рисовал. Обе руки у него были на месте… то есть все пальцы, ну, вы понимаете… Он, как ни в чем ни бывало, хотя и не совсем ловко, держал в левой ладони блокнот, а пятерней правой руки неуклюже сжимал карандаш. Если не считать этой неловкости в пальцах… не знай я правды, ни за что бы не подумал… Я вернулся и почти с уважением посмотрел на доктора.

— Рисует.

— То-то же. Догадываетесь зачем?

— Пальцы тренировать, это же ясно. Кстати, мои комплименты, доктор, — пальчики с виду как родные…

— Пустяки, — отмахнулся Лео. — Это вас не касается. А вот то, что он рисует! Знаете, Тарпанов, пойдемте отсюда. Надо поговорить.

— А Оран?

— Что ему сделается! Он теперь и сам не оторвется, я не первый день тут с ним занимаюсь… тяжелый он человек.

— Да уж… не легонький. Ну, так что?

— Пойдемте, пойдемте.

Он торопился выйти наружу. Я подумал, что у него, может быть, клаустрофобия, вспомнил Йоша, исцеляемого по частям. Мы прошли вперед, покружили по перекладинам «зю» и выбрались наконец в парк. Накрапывало. Гнездович вздохнул полной грудью. Увял наш бодрый доктор, то ли кислорода было ему мало, то ли заботы ламангарские извели. Или Оран достал.

В парке тут и там стояли национального стиля каменные беседочки. Гнездович затащил меня в ближайшую. Плюхнулся на скамью, вперил в лицо жгучий взгляд, огладил бороду.

— Перо очень близко.

— Знаю, — нагло отвечал я. Гнездович вздрогнул.

— Но вы его, разумеется, не видели.

— Нет.

— Никто его толком не видел. Со времен Бартера… для этого наш ойлянский друг и старается.

— Не понял.

— Бросьте! А если не поняли, так вот… смотрите сюда.

Он полез за отворот куцего пиджачка, вытащил пачку блокнотных страниц.

— Вот.

Лео разложил рисунки на скамье. Стиль узнавался. Плюс-минус какие-то новые особенности… это были, конечно, наброски музейных залов, сделанные Ораном. Хаос, из которого постепенно проступают детали. В каждом зале — одна, две. Не более. Остальное стерто.

Я выжидательно посмотрел на Гнездовича.

— Таков метод. Это большая удача, что господин Оран оказался в нашей компании… У него уникальное зрение. Он видит суть.

Да уж. Это я помнил.

— По нашим сведениям, а они хорошо подкреплены… Перо здесь. В Кахамарке. Более того, оно в этом музее.

— Как экспонат?

— Вряд ли, — Гнездович зыркнул на меня искоса и продолжал: — И более того, Джио уверен, что искать нужно в определенном секторе. Вот мы этим и занимаемся.

— Слушайте, Лео, это все хорошо. Но как вы догадаетесь, что Оран его отыскал?

Гнездович скривился.

— Пока мы точно знаем, что не есть Перо.

Да уж, эти двое плюс Очеретти сделают за меня почти все! Счастье-то какое…

— Ну и хорошо. Вот вы будете знать, где оно. Одного не пойму — если вы сами все узнаете, то при чем тут я? Какая моя работа? Только взять?

Леопольд помолчал и ответил вопросом на вопрос, совсем невпопад:

— Слышали когда-нибудь про Индрика Василевса?

— Нет. Это кто или что?

— Это чудовище.

Я хмыкнул, потому что вспомнился Селиван Тукупи, как он то же самое и с той же интонацией говорил о Боге травы.

— И не хмыкайте! Индрик, может быть, страшнее всего, что вы можете вообразить. Его люди здесь, они идут по следу Пера.

— Ну?