Записки мертвеца - Георгий Апальков

так, словно отчитывалась об очередном дне в школе. Она рассказала, как потом часть группы осталась ждать других уцелевших в мотеле, как и обещал в своё время ди-джей в эфире, а часть отправилась дальше, чтобы отвести меня куда-нибудь, где мне окажут помощь, и что она поехала с ними. Так мы и оказались здесь — в Надеждинском.

По словам Иры, это была небольшая деревенька со множеством вполне себе приличных, не деревенских коттеджей и таким же количеством обыкновенных деревянных домов. У некоторых коттеджей были чуть более высокие заборы, чем у всех прочих, и чуть более обширные придомовые участки. То были скромные домики тех, кто всем здесь заправлял: мэра, начальника городской полиции и некоторых других влиятельных людей из административного аппарата, которым удивительным образом удавалось сохранять своё влияние и по сей день, даже на втором месяце повсеместного хаоса и анархии. Возможно, дело было в монополии на ношение оружия, которая была здесь только у сотрудников службы охраны и полицейских, следивших как за порядком внутри поселения, так и нёсших вахту на его границах, чтобы не допустить проникновения мертвецов или вполне себе живых нежеланных гостей. Но даже если и так, как мэру и его подручным удавалось сохранять власть над этими вооружёнными людьми? Что удерживало их от того, чтобы перестрелять всех своих старых начальников или хотя бы просто сместить их, чтобы самим править бал или как минимум завладеть их роскошными домами? Ира этого не знала, потому что ей было всё равно. Её вместе с Сергеем, Кристиной и их племянницей Юлей определили в небольшой домик на краю деревни, и им было всё равно на то, как здесь всё устроено и на чём всё держится, пока у них была крыша над головой и гарантированный ежедневный паёк вдобавок ко всему, что можно было собрать с огорода хозяев, которые когда-то владели этим домиком как дачей.

Остальных членов группы Фаренгейта, когда они приехали сюда через пару дней, тоже приютили в Надеждинском, предварительно приказав сдать оружие. Кто-то, отказался это сделать. Как рассказала Ира, эти кто-то просто взяли, сели в тачки и отправились дальше по дороге. Ещё она рассказала, что всех их — новоприбывших — водили на встречу с мэром. Что он им представился и, в общем-то, показался вполне себе славным мужиком, который знает, что делает. Я выпытывал у неё подробности, но она была немногословна. Её глаза… Чем больше я на неё смотрел, тем сильнее уже тогда убеждался, что что-то с ней не так. Что она не просто разбита и опустошена горем утраты родных, а что будто бы всё ещё глубже и ещё хуже. Но я не знал, что ей такого сказать, чтобы хотя бы на секунду увидеть в её взгляде жизнь.

Шли дни. Ира приносила мне всё, что я просил, а просил я в основном книги. Лежать в палате было скучно. Когда я отошёл от ужасов пережитого, постоянных ночных кошмаров и чувства подкрадывающейся опасности, я наконец ощутил её: старую-добрую скуку. Скука была артефактом того старого забытого мира, и этот артефакт я, наконец, отыскал. Я скучал и просил её приносить мне что-нибудь почитать: что-нибудь, что она найдёт в их новом доме или где-нибудь ещё. И она приносила. На второй неделе в больнице я вспомнил про свой дневник и, окрылённый, хотел было попросить её принести его мне. Но потом я вспомнил про то, что написал на его последней странице тогда, в полупьяном бреду, на заправке. И понял, что не хочу, чтобы она ненароком прочитала в дневнике мои рассуждения о том, была ли жива её мать, когда я бросил её там, в перевёрнутой машине, или она уже была мертва. Конечно, тогда, когда я думал, что умираю, я рассказал ей про дневник, и она, само собой, уже могла его прочесть. Но вдруг не прочла? Вдруг она просто забыла про него, и мне не стоит лишний раз ей о нём напоминать? В общем, дневник я у неё тогда так и не попросил.

Нога в конце концов пришла в норму, и отнимать её не пришлось. Когда женщина в белом сказала мне об этом, я выдохнул с облегчением. То было на третьей неделе после прибытия, и на четвёртой я уже окончательно пошёл на поправку. Последние три дня в палате были самыми сложными. Я чувствовал себя абсолютно здоровым и готов был уже выйти наружу, но за каким-то чёртом этой самой женщине надо было понаблюдать меня до воскресенья. Зачем? Какой в этом был смысл? Я так и не понял. Но послушно просидел взаперти до вчерашнего дня — до тринадцатого числа.

Тринадцатого ко мне пожаловал посетитель. Я не сразу узнал в нём человека из телевизора: мэра Гросовского, ещё прошлой осенью красовавшегося буквально на каждом придорожном рекламном щите, конкурируя разве что с частной охранной компанией Стар-К, заполонившей своим «спокойствием границ» всё вокруг. В предвыборную кампанию он тогда вложился знатно, хоть всем и было ясно, что ему никто из других кандидатов неровня. Выборы проводились ради соблюдения полурелигиозного демократического ритуала, и неизбежность переизбрания Гросовского на новый срок была очевидна даже мне — на тот момент семнадцатилетнему — не интересующемуся ничем, связанным с политикой и всякого рода полурелигиозными ритуалами. Но даже будучи далёким от политики, нашего мэра в лицо я знал. Потому и ощутил всю магию момента, когда он вошёл в палату: момента, когда человек, доселе появлявшийся лишь как бесплотный идол-полубог в своего рода небольшой цифровой иконе на тумбе в гостиной, вдруг предстаёт перед тобой уже как обычный человек из костей, мяса и кожи. Я даже чуть приподнялся на локтях на кушетке, чего не делал даже когда приходила Ира.

— Лежи, лежи, отдыхай, — сказал он, закрыл за собой дверь, подошёл ко мне и сел на стул рядом с кроватью.

Это был мужчина с широким квадратным лицом, мощным подбородком и глубоко посаженными глазами. Ему было где-то около пятидесяти, и для своих лет он сохранил на голове весьма и весьма много волос. Волосы его, в свою очередь, были не по годам черны: ни одной тебе проседи или чего-то в этом роде. Видимо, мэр изрядно следил за собой в прошлой жизни, чтобы хорошо выглядеть на предвыборных плакатах перед избирателями, и новый мир пока ещё не слишком потрепал его.

— Как зовут? — спросил мэр, глядя своими голубыми глазами, кажется, прямо в мне в душу.

— Костя.

— Меня — Михаил Юрьевич. Очень приятно.

Мэр протянул мне руку.