Записки мертвеца - Георгий Апальков

окрестностях мы не увидели ни одной живой души. Ди-джей на радио «Фаренгейт» обещал, что он и его многочисленная, вооружённая до зубов и подготовленная группа будет стоять здесь — прямо здесь — и ждать нас, горожан, решивших присоединиться к ним в их вояже к деревне с мэрской дачей. Всё рассыпалось на куски. Не было тут никакой вооружённой до зубов и подготовленной группы, стоящей вместе со своим роскошным автопарком прямо на дороге и поджидающей отчаянных путников. Ди-джей говорил, что они переместятся в следующую условную точку только если встретят в предыдущей какую-либо опасность. Но и опасности здесь никакой не было. Не было ничего.

К тому моменту, как мы добрались до указателя, сознание моё уже плыло. Я не мог надолго сконцентрироваться ни на чём, не мог ничего анализировать, не мог как следует обдумать дальнейшие шаги. Я знал только одно: нужно искать дальше, до тех самых пор, пока мы не встретим хоть кого-нибудь. И мы пошли дальше.

Путь до следующей условной точки — заправки — был чертовски долгим. Мы то и дело останавливались, чтобы я мог передохнуть. Однако в какой-то момент, после одного из таких привалов, я вдруг понял, что следующая остановка станет для меня последней, и что если я ещё хоть раз присяду на землю, чтобы дать пульсирующим и молящим о покое ногам отдохнуть, то больше не поднимусь. Осознание это было кристально чистым. Похожее приходит к человеку, когда он бежит на длинную дистанцию и всеми фибрами души хочет отдохнуть немного, на пару-тройку минут перейдя на шаг, чтобы потом с новыми силами снова перейти на трусцу. Но вот он совершенно чётко понимает, что стоит ему перейти на шаг, и марафон для него окончен. И бежит дальше, несмотря на смертельную усталость.

Когда и на заправке не оказалось никого, я окончательно выбился из сил. Но не потерял надежду. Я знал, что уж у мотеля «Десятый километр» — третьей и последней точки — мы точно их найдём. Должны найти. Но прошагать ещё десять километров вдоль по трассе я не смогу — это ясно как день.

Мы не стали заходить внутрь здания заправки, как сделали это в прошлый раз. Я упал прямо тут, на улице, успев только облокотиться на столб рядом с одной из колонок, чтобы тут же по нему медленно скатиться вниз, состыковавшись с местом, где я, как мне тогда казалось, и упокоюсь с миром. Я сказал Ире, что ей надо идти дальше по дороге, и что через десять километров она увидит мотель, и что в этом мотеле будут те, кто о ней позаботится и отведёт в безопасное место.

— А ты? — словно бы автоматически ответила она, без тени беспокойства или взволнованности.

Я ответил, что если она поторопится, то, возможно, успеет сказать этим людям, где меня найти до того, как со мной случится самое печальное. Что она сможет вернуться с ними и показать им, где я лежу и, если я ещё буду жив, они смогут забрать меня и оказать помощь. Настоящую первую помощь, а не ту, что мы оказали друг другу после аварии. Она кивнула. Я отдал ей свой рюкзак, рассказал про свой дневник, который лежал внутри и попросил сохранить его, если меня не станет. Она кивнула. Казалось, будто бы сама она где-то не здесь, а разговариваю я с её оболочкой, которая только внешне напоминает ту самую Иру. Я мог надеяться только, что когда-нибудь она переживёт гибель родных, и что с ней снова всё будет в порядке. Когда она уходила прочь, я слушал, как шаркают по асфальту её кроссовки и до последнего пытался думать о хорошем.

…

Я проснулся бог знает, где; бог знает, когда. Место было незнакомым. Всё вокруг напоминало больничную палату: потрёпанную временем, обшарпанную, с довольно убогим убранством, но всё же — палату.

И конечно же я был прикован к кровати. Буквально.

Ремни сидели довольно туго. Я почти не мог пошевелиться: сковали меня не только по рукам и ногам, но ещё и поверх груди натянули хомут. С трудом, но всё же я приподнял голову и попытался взглянуть на свои раны на ногах: как они там? Ничего не было видно. На левой руке была свежая перевязка, а то место в груди, куда мне воткнулось что-то, когда мы перевернулись, ощущалось так, будто было чем-то заклеено. Я сразу понял, что нахожусь в надёжных руках и уж конечно не стал нервничать, когда обнаружил себя связанным, и вопить как припадочный, чтобы меня немедленно освободили, как это делали психи в фильмах. Я уронил голову обратно на подушку, и по щекам моим пробежали слёзы радости.

От первого человека, который пришёл по мою душу, я узнал, где нахожусь. То была женщина в белом халате, и она сказала, что больница — это никакая не больница, а так, деревенский здравпункт, в котором и палата-то всего одна, и что мне крупно повезло, что я здесь один. Что привезли меня сюда ещё вчера, и что со мной была девушка. Так я узнал, что Ира жива, и что у неё всё получилось.

— А что это за деревня? — спросил я.

— Надеждинское, — ответила женщина в белом халате и добавила, — Теперь уж поди не деревня, а отдельный город, раз уж мэр ваш тут шефствует.

Так я получил ещё один повод для радости: столь огромной, что я и поверить не мог своему счастью. Мы добрались! Я не помню, как, но добрались, и это главное. Оставалось только поправиться и встать с этой кровати. С этим правда, по словам женщины в белом, должно было быть сложновато: что-то плохое стряслось с левой ногой, и чудо, что её пока не пришлось ампутировать.

— Пока? — только и смог сказать на это я.

И потом всё снова поплыло.

Ира навестила меня вскоре после ухода женщины в белом. Она рассказала мне, как всё было: как она дошла до мотеля, встретила людей с Фаренгейта и привела их ко мне. Рассказала, как много было споров о том, стоит ли брать меня или нет: люди думали, что я вот-вот превращусь и не хотели рисковать. В конце концов сошлись на том, что заклеят мне рот и завяжут руки за спиной: так я не причиню никому вреда. Я с интересом слушал её рассказ и порой про себя, а порой и вслух удивлялся тому, как это я ничего такого не помню. Ира же рассказывала историю бесцветно и буднично: