Черный день - Алексей Доронин

Сергей Борисович рассказал, что эти широченные проспекты прокладывались вовсе не для того, чтобы компенсировать жителям тесноту их «хрущевок». Главной целью при планировании районов новостроек в пятидесятых — восьмидесятых годах была минимизация последствий ядерного удара. Майор клонил к тому, что следует отдать должное предусмотрительности советских градостроителей. А еще к тому, что на тесных переулках центра столицы не выжил никто.

На четвертом повороте что-то хрустнуло под колесами. Машина притормозила на секунду, а потом снова набрала скорость, но Чернышевой хватило этого времени, чтобы рассмотреть внезапную помеху.

Сколько она их уже перевидала… Скрюченное тело, раскрытый в предсмертной агонии рот, почерневшая кожа, серые лохмотья одежды, по которой уже не разобрать, кто перед ними — бездомный или банкир. Поперек его живота тянулся отчетливый след протектора.

Вот к этому Маша привыкнуть еще не могла. Ей делалось нехорошо от той бесцеремонности, с которой им приходится обращаться с теми людьми, которые недавно могли быть их соседями. Ни медицинское образование, ни посещение морга с прозекторской ее к этому не подготовили.

Трупов на их пути становилось все больше и больше. Там и тут свет фар выхватывал из серой пелены, лежащие на асфальте останки. Водитель, матюгаясь, изо всех сил пытался объехать их, но узкий тротуар почти не оставлял ему пространства для маневра. Когда что-то трещало под колесами и стучало о днище, машина даже не замедляла хода.

У них не было достаточно времени, чтобы позаботиться о живых, что уж говорить о мертвых. Если поставить себе задачу предать земле всех мертвецов в городе, то на это понадобится как минимум сто тысяч человеко-часов. И то при условии механизации работ.

Однако в радиусе километра от главного входа тела были убраны уже через полторы недели после трагедии. Не столько из этических соображений, сколько из санитарных. Тогда никто еще не предполагал, что похолодание превратится в зиму, поэтому и торопились убрать тела, чтоб не иметь под боком источник заразы и пищи для крыс. Маша принимала участие в этой малоприятной операции, хотя могла бы и отсидеться в относительном комфорте медпункта. Но медработник требовался каждому подразделению, работавшему наверху, и она посчитала себя не вправе уклониться.

Когда стало ясно, что они застрянут в убежище надолго, Демьянов в авральном порядке выгнал на эту страшную «уборку территории» все аварийно-спасательные формирования. Официально их маленький отряд тогда назывался «звеном по опознанию и захоронению тел погибших», но на самом деле никто не утруждал себя установлением личностей жертв катастрофы. На эту роскошь не было времени, да и документы нашлись бы не у каждого. Они просто рыли и заполняли могилы, а еще чаще использовали готовые котлованы и траншеи.

Командовал сержант-контрактник, четверо солдат носили тела, двое стояли в кузове самосвала, принимали их и укладывали рядами. Роль же Маши как сандружинницы сводилась к тому, чтобы быть начеку и при необходимости оказывать первую помощь — своим. Окажись на «площадке» чудом уцелевший, она не смогла бы сделать для него ничего. Вряд ли они даже довезли бы его до убежища, медпункт которого и так был переполнен.

Маше повезло, и ей не пришлось вступать в ненужный конфликт со своей совестью. Никто ей не встретился. К исходу десятого дня там было некого спасать, ведь все, кто мог уйти, ушли, а кто не мог — отправились в лучший мир. Работа осталась только для «похоронщиков».

Не все могли выдержать этот ад. Один бывший ракетчик, не сорви она с него противогаз, захлебнулся бы рвотными массами. Другой, увидев то, что Бог не должен дозволять человеку видеть, прошел еще десять метров и сполз по стене — свалился в глубокий обморок, так что его пришлось отправить обратно прямо во время операции. Говорили, что после этого он попросил перевести его на любую работу под землей и начал заикаться так, что трудно было разобрать хоть слово.

Еще рассказывали, что после работы в похоронной команде какой-то сержант стал седым как старик, но Маша считала это выдумками. Из того, что она помнила о строении человеческого волоса, никак не следовало, что тот может потерять весь пигмент за пару минут или даже за час. Для этого он должен как минимум выпасть, а на его месте вырасти из луковицы новый. Если бы это было так просто, то она сама давно ходила бы с волосами цвета снега.

Но в основном обходилось без эксцессов. Слабонервных среди «гарнизона» почти не оказалось, да и те за эти дни огрубели душой почище, чем санитары морга. За воскресенье одна их группа совершила три полных рейса. Пунктом назначения была ближайшая стройка, где имелся котлован под фундамент подходящих размеров, чтобы стать временным захоронением. Там бортовой КамАЗ, превращенный в ладью Харона, подъезжал вплотную к братской могиле, борт откидывался, и бойцы начинали сбрасывать содержимое кузова в глубокую яму. И так раз за разом.

Последний рейс выдался самым тяжелым. На повороте тяжелую машину занесло на мокром от радиоактивного ливня асфальте, и она застряла в глубокой выбоине. Пятнадцать человек долго толкали ее, стоя в луже, а из-под колес им в лицо летели холодные брызги и комья глины. По уши в грязи, продрогшие и промокшие до костей в своем ОЗК, третий час не снимавшие противогазов, с утра во рту маковой росинки не имевшие, они чувствовали себя не героями, а самыми жалкими идиотами на свете.

Даже сознание важности выполняемой работы не помогало, потому что его не было и на горизонте. Только страшная усталость и отупение каторжников. А ведь все вызвались добровольцами. Кто-то сетовал, мол, было бы проще, будь у них самосвал. Уж лучше побольше тротила, чтоб сразу отправить покойников на небеса. И никто не увидел в его словах ничего кощунственного.

Чернышева помнила каждый из этих маршрутов. Она сидела в кабине и слышала, как в кузове бьются друг о друга окоченевшие «пассажиры». Ее состояние тогда было таким, что она не могла найти в себе хоть каплю сочувствия к ним. Мертвых жалеть глупо, думала она. Они отмучились. Живых пожалейте. У них еще все впереди.

И все же звено свою работу выполнило, а следом приехал и самосвал, свалив в яму пять тонн гравия. Предполагалось, что эта мера будет временной и после прибытия помощи жертв катастрофы ждет эксгумация и нормальные похороны. Тогда еще некоторые идеалисты в это верили.

Вскоре снег, начавший низвергаться с небес, сделал за «похоронщиков» всю их работу. Тогда и сами звенья упразднили. Помощь из центра так и не приходила, и обитатели подземелья предоставили самим себе тех, кто остался наверху — и мертвых, и живых.