Четверть века назад. Часть 1 - Болеслав Маркевич

Чижевскій своею статною наружностью и горячею рѣчью произвелъ въ своей роли Лаерта — одной изъ благодарнѣйшихъ для сколько-нибудь даровитаго женпремьера — надлежащее впечатлѣніе на зрителей и получилъ не мало апплодисментовъ. Пылкая Женни окончательно влюбилась въ него на этотъ вечеръ, и все время, глядя на его оживленное лицо и быстрые каріе глаза, особенно ярко сверкавшіе изъ-подъ надвинутаго на лобъ темносиняго берета съ обматывавшимся кругомъ большимъ бѣлымъ перомъ, говорила себѣ что еслибъ онъ тутъ же послѣ спектакля, въ этомъ костюмѣ, подвелъ ее къ дорожной каретѣ, и сказалъ: «хотите сейчасъ въ Америку?» она бы крошечку прижмурилась, сказала бы «au petit bonheur!» вскочила — и поѣхала бы съ нимъ…

Девять десятыхъ аристократическихъ гостей княгини Аглаи Константиновны, какъ предвидѣлъ это князь Ларіонъ, и не догадались о сдѣланныхъ въ драмѣ урѣзкахъ, но непоявленіе Офеліи въ данную, лихорадочно ожидавшуюся имъ минуту повергло старика смотрителя, а за нимъ всю его учительскую компанію, въ настоящее отчаяніе.

— Милосердые боги, шепталъ старикъ, нещадно теребя дрожащими отъ волненія пальцами свои всклоченные волосы, — кто же имѣлъ жестокость лишить насъ этой божественной сцены, и какъ она сама, эта фея, эта эльфа, этотъ поэтическій сонъ на яву, какъ она рѣшилась отнять у насъ это наслажденіе!.. Господи, да ужь не дай Богъ, не случилось ли чего съ нею? волновался онъ все болѣе и болѣе.

— Вотъ она, вотъ! прошепталъ за нимъ одинъ изъ учителей.

Онъ привскочилъ съ живостью осьмнадцатилѣтняго юноши:

— Гдѣ она? Что вы?

— Въ ложѣ налѣво, вотъ… въ обыкновенномъ платьѣ…

Въ ложу madame Crébillon вошла, дѣйствительно, Лина…

«Дядя правъ, рѣшила она, прійдя въ сознательное состояніе послѣ долгаго забытья, въ которомъ оставили мы ее, — надо имъ показаться, а то подумаютъ, я и Богъ знаетъ какъ нездорова.» И поднявшись съ кушетки она, къ немалому удивленію Глаши, приказала ей собрать всѣ нужныя принадлежности туалета и идти за нею наверхъ въ ея комнату, переодѣваться.

— Готово, все здѣсь, ваше сіятельство, молвила поспѣшно Глаша, указывая на газъ, кисею и живые цвѣты къ ея костюму безумной Офеліи.

— Нѣтъ, нѣтъ, я на сцену ужь болѣе не выйду, оставь платье здѣсь, только цвѣты захвати, отвѣчала она, подавляя вздохъ, — я надѣну то платье которое подарила мнѣ сегодня maman къ вечеру: оно вѣдь у меня тамъ, въ комнатѣ…. Скорѣе, пожалуста, Глаша!

Ей хотѣлось уйти скорѣе, пока всѣ актеры еще на сценѣ; ее мучила мысль что надо было бы съ ними объясниться, просить извиненія за слабость свою, усталость…

Ольга Елпидифорорна, первая, разумѣется, кинувшаяся въ ея уборную по окончаніи 3-го дѣйствія, не застала ея уже тамъ.

Къ слѣдующему антракту княжна была готова, и спустилась въ театръ по большой лѣстницѣ, все такъ же избѣгая встрѣчи съ товарищами своими по представленію.

Князь Ларіонъ, давно и тревожно ожидавшій ее, поспѣшно встала при ея появленіи, предлагая ей знакомъ занять его мѣсто напереди ложи.

— Ахъ нѣтъ, дядя, пожалуста!.. смущенно прошептала она, отступая…

Но ее уже всѣ успѣли замѣтить, всѣ глаза устремились на нее. Княгиня До до, вызвавъ на лицо свое сладчайшую изъ своихъ древнихъ улыбокъ, приподняла высоко руки и усиленно кивая острымъ подбородкомъ заапплодировала ей кончиками пальцевъ. «Офелія, браво!» рявкнулъ напрямикъ, увидавъ это, Сенька Водоводовъ. За нимъ грянула вся остальная публика…

— Это шипы успѣха; нечего дѣлать, подойди Hélène! проговорилъ съ насилованною усмѣшкой князь Ларіонъ, взялъ ее легонько за локоть и подвелъ къ рампѣ ложи.

Она хотѣла остаться еще Офеліей и въ своемъ toilette de soirée. Золотистые волосы ея обвивала, падая сзади длинными концами своими до самаго пояса, та же гирлянда изъ полевыхъ цвѣтовъ, что предназначалась для ея сцены безумія; васильки и маргаритки, нарванные для нея въ полѣ Факирскимъ и Постниковымъ, обильно раскидывали свои синіе и бѣлые лепестки по серебристо-легкой ткани ея парижскаго платья изъ шелковаго газа; она держала въ слегка дрожавшей рукѣ букетъ поднесенный ей утромъ нашими актерами и сохранившійся свѣжимъ подъ мокрымъ платкомъ, которымъ велѣла она тщательно покрыть его Глашѣ тогда же…. Въ этой четыреугольной вызолоченной рамкѣ ложи, отдѣляясь отъ ея темномалиноваго фона свѣтлымъ пятномъ своего воздушнаго облика, со своею тонкою, полу склонившеюся головкой и робкою улыбкой на сомкнутыхъ устахъ, она на всѣхъ произвела впечатлѣніе какого-то очаровательнаго изображенія весны, молодости, поэзіи, — задумчивой и неотразимой поэзіи….

Сама Аглая Константиновна возчувствовала это обаяніе, и обернувшись къ флигель-адъютанту, сидѣвшему за ея кресломъ, самодовольно прошептала ему:

— N'est ce pas qu'elle est fort bien ma fille?

— Adorable! отвѣтилъ онъ съ искреннимъ увлеченіемъ.

Она многозначительно и лукаво скользнула взглядомъ по его лицу и ухмыльнулась, довольная какъ школьникъ пряникомъ.

Онъ чуть-чуть улыбнулся тоже:

«Ты, милая моя, думалъ онъ, хуже медвѣдя басни; десять враговъ лучше чѣмъ твое усердство… Я воображаю поэтому какъ тебѣ понравится штука которую я намѣренъ выкинуть тебѣ завтра!»…

И онъ погрузился въ глубокое размышленіе.

По той сторонѣ занавѣса появленіе Лины — о чемъ мигомъ распространилось между нашими актерами, — произвело настоящее ликованіе. Княжна была общею любимицей, кумиромъ всѣхъ и каждаго. Вѣсть о томъ что она занемогла, не можетъ болѣе играть, возбудила къ тому же между «пулярками» ужасную боязнь за предстоявшій балъ, который могъ несостояться вслѣдствіе этого нездоровья «de la fille de lа maison». Какъ запрыгали онѣ за то теперь, какъ завизжали, какъ кинулись неизбѣжнымъ гуртомъ къ просвѣту между занавѣсомъ и порталомъ съ противоположной ея ложѣ стороны кулисъ, откуда явственно могли видѣть Лину, какими радостными кивками, какими широкими улыбками на свѣжихъ деревенскихъ лицахъ привѣтствовали онѣ ее оттуда, насѣдая другъ на друга и рукоплеща изо всей силы рукъ!..

Ольга Елпидифоровна глядѣла тоже на княжну, но съ инымъ чувствомъ. Она любовалась ея нарядомъ и злилась на нее за него. Это было именно «une toilette de saison», пригодное для лѣта, не слишкомъ нарядное и не слишкомъ «простенькое» платье. Ольга же должна была надѣть на этотъ самый вечеръ настоящій бальный туалетъ, — платье той же Лины, надѣванное ею разъ въ Москвѣ прошлою зимой, и перешедшее отъ нея къ барышнѣ въ числѣ многихъ другихъ «dйfroques Лины», какъ выражалась свысока Аглая Константиновна о каждомъ разъ надѣванномъ туалетѣ дочери. «И это сейчасъ замѣтятъ, и онъ (все тотъ же графъ Анисьевъ), и эта петербургская grande dame, и догадаются что я только и могу порядочно одѣваться съ плеча этой княжны aux grands sentiments. Господи, когда же я буду въ состояніи одѣваться сама какъ я хочу!»… Впрочемъ, тутъ же утѣшила себя барышня: «мой туалетъ все таки гораздо эффектнѣе этого, и я буду въ немъ такая gentille что всѣ мущины съ ума сойдутъ по мнѣ!»…. И объявивъ кругомъ что она въ послѣдней сценѣ участвовать не намѣрена и что «могутъ тамъ убивать другъ друга безъ нея», она торопливо побѣжала къ себѣ наверхъ облекаться въ это, дѣйствительно черезчуръ «эффектное», изъ бѣлаго тюля, отдѣланное пунцовымъ бархатомъ, платье и въ вѣнокъ изъ большихъ пунцовыхъ розъ, которыя чрезвычайно шли къ характеру ея вызывающей красоты.

— Подвиньтесь, Сережа, шепнулъ Ашанинъ Гундурову въ минуту когда занавѣсъ поднялся еще разъ, и они вдвоемъ должны были выйти на сцену;- ты слышишь, княжна въ залѣ, все обстоитъ благополучно.

Но это пріятельское ободреніе не было въ состояніи поднять настроеніе Сергѣя на тотъ уровень всецѣлаго самообладанія, или горячаго сценическаго увлеченія, при которыхъ равно, хотя разными путями, актеръ овладѣваетъ своимъ зрителемъ. Словно пудовыя вериги оттягивали ему плечи, глаза его заволакивалъ какой-то туманъ, языкъ съ трудомъ ворочался въ гортани, руки не слушали его и какъ бы сами собою падали устало внизъ послѣ каждаго усилія его поднять ихъ. Сцена съ Гораціо, въ которой Гамлетъ вернувшійся изъ Англіи является особенно возбужденнымъ и какъ бы совершенно готовымъ «казнить злодѣя, замышлявшаго погубить его», и слѣдующій за этимъ разговоръ съ Озрикомъ, гдѣ онъ ѣдко преслѣдуетъ своими насмѣшками эту придворную «стрекозу» и «сороку», прошли крайне неудовлетворительно; въ двухъ мѣстахъ онъ даже спуталъ реплику и чуть не сбилъ съ толку Шигарева, актера бывалаго и никогда не терявшагося на подмосткахъ. Шигаревъ-Озрикъ вывезъ всю сцену на своихъ плечахъ. Онъ представлялъ собою совершенную противоположность исправника-Полонія. Настолько тотъ былъ кругловато-грузенъ, широко-смѣшонъ, «фальстафенъ» по наружности, какъ выразился про него старикъ смотритель, настолько птичье, худое и узкое лицо Шигарева, его короткое туловище и длинныя, поджарыя какъ спицы ноги напоминали забавно тощій обликъ изможденнаго танцмейстера; насколько въ исполненіи Акулина за льстивою и суетною болтовней Полонія можно было распознавать прирожденную ему плутоватость и смѣтливость, развитую долгимъ навыкомъ придворной жизни, настолько Шигаревъ умѣлъ изобразить въ Озрикѣ типъ чистокровнаго царедворца, лишеннаго всякой способности самобытнаго сужденія, сознательно убѣжденнаго что мнѣніе владычнаго надъ нимъ лица, каково бы оно ни было, должно быть непререкаемо и его мнѣніемъ, и что вся его задача въ жизни состоитъ лишь въ томъ чтобъ эти мнѣнія сильныхъ міра повторять и поддакивать имъ какъ можно почтительнѣе, глубокомысленнѣе и щеголеватѣе… Пустѣйшій шутъ въ дѣйствительной жизни, Шигаревъ на сценѣ превращался въ серіознаго, тщательно отдѣлывающаго каждое мѣсто своей роли комика, которымъ нельзя было не любоваться. Любовался имъ особенно петербургскій флигель-адъютантъ, изо всего числа предстоявшихъ зрителей имѣвшій, въ своемъ качествѣ homme du métier, наиболѣе возможности судить насколько царедворецъ Озрикъ былъ вѣренъ дѣйствительности…