Лягушки - Владимир Орлов

— Не выйдет. В особенности, если речь снова пойдёт о дирижабелях.

— Стало быть, ты и не проснулся, — сказал Дувакин. — Подождём… Кстати, почему и заказчик, и ты произносите именно "дирижабель"?

— А кто заказчик?

— Не знаю. Пока разговоры ведем телефонные. С объявлением намерений.

— Нет, кто он, в смысле — женщина, мужик?

— Голос мужской…

— Хорошо. Объясню про дирижабели… У меня в Узкопрудном жили и живут родственники. Яхромские рассеялись по всей Савёловской дороге… Одна из двоюродных сестёр проживала в Узкопрудном именно на Дирижабельной улице и работала на дирижабельном заводе. Эгоизм русского языка. Для немцев — мармор, для нас удобнее — мрамор. Или выговори попробуй — дирижабльный завод! Выходит, твой заказчик родом из Узкопрудного… Во всяком случае с Савёловской дороги, может — из Лобни, может — из Яхромы… Но откуда в Лобне или Яхроме богатые заказчики?

— Оттуда! — вздохнул Дувакин. — Под рваные матрацы с клопами деньги засовывали… Увы, шучу. Это завод для Умберто Нобиле, что ли, строили?

— Ну да, для генерала… Дирижабли тогда были в моде. В войну из моды вышли. Сейчас снова к ним интерес. Воздушные корабли третьего тысячелетия… Кстати, почему ты не читаешь мне Лермонтова?

— А надо?

— Уже не надо. Сам отыскал. Сначала поставил диск Шаляпина с "Ночным смотром". А там, оказывается, к встающему из гроба императору воздушный корабль в двенадцать часов не прилетает. Является Бонапартово воинство на воздушных конях. А вот у Михаила Юрьевича в двенадцать часов по ночам Воздушный корабль тут как тут…

— Что тебя так увлёк воздушный корабль? — удивился Дувакин.

— Сам мне его подсунул, — сказал Ковригин.

— Ну, и какие выгоды и смысл в этом увлечении? — спросил Дувакин, и Ковригин не понял, всерьёз ли спрашивает Дувакин или насмешничает над ним.

— Выгоды! Смысл! — чуть ли не вскричал Ковригин. — Это я слышу от тебя, Пётр Дмитриевич? Какие тут могут быть выгоды и смыслы для неразумного существа с загребущими извилинами? Взял том Лермонтова, прочитал "Воздушный корабль", из примечания узнал, что узника Лермонтова посещал ворднунг-хаусе Белинский, застал арестанта в весёлом расположении духа, тот читал Гофмана и переводил "из Зейдлица" этот самый корабль. Теперь это информационное приобретение уляжется в моём мозгу и время от времени будет напоминать мне, что наш Михаил Юрьевич увлекался немецкими романтиками, и это мне приятно. Вот тебе все мои выгоды и смыслы! Занудливый начётчик, я то есть.

— Зачем ты попросил отыскать Лермонтова? — спросил Дувакин. — Шутил, что ли?

— В раздражении разбуженного шатуна, — сказал Ковригин, — может, и шутил… Но потом стало во мне что-то вариться… На ум пришли Фёдоров, философ, Платонов, Андрей, и Циолковский… Это когда я проснулся… В сущности-то первые двое больше любили мёртвые тела в надежде людей воскресить и усовершенствовать, переселив их на какие-нибудь благопристойные планеты… Тут и хороши были бы корабли Циолковского, тоже не слишком обожавшего человечество и планету Земля… Впрочем, кораблям его положено было бы быть не воздушными, а безвоздушными… Поманить, засунуть в них людские очереди и отправить их неизвестно куда… Да и манить не надо, сами приволоклись бы толпами, первый раз, что ли!

— Ты упрощаешь, — сказал Дувакин.

— Упрощаю, — чуть ли не с радостью согласился Ковригин. — Упрощаю! И уже забыл, отчего ко мне приклеились эти корабли? Ну да, ты ими намазал дирижабель. Разъяснил мне, что дирижабель — это такой большой воздушный корабль… Постой, — воскликнул Ковригин, — а ведь совсем недавно именно у Узкопрудного, на канале рядом с Клязьминским водохранилищем, сгорел и взорвался с хозяевами вместе ресторан-дирижабель? Не наследники ли этих хозяев и сунулись к тебе с требованием прославить дирижабели?

— Не знаю… не уверен… — промямлил Дувакин, будто глаза отведя (от чего?), — не слышал ни про ресторан, ни про пожар со взрывом… Ничего не слышал…

— Ну вот, прослышь, — строго сказал Ковригин, — и нанимай другого прославителя.

— Саша, — искательно произнёс Дувакин. — В прославители они жаждут только тебя… Не ведаю, по какой причине… Ну, якобы ты — золотое перо журнала… Вроде того… И вообще… И сулят большие деньги! Ты же сам знаешь, кризис… Есть ли он или его нет, но истерику и страхи на публику нагоняют. А именно наш читатель впечатлительный и при копейках. А эти и журналу обещают не дать погибнуть… Всего-то — тебе! — два дня работы, один день в архиве, другой — за компьютером…

— Ни за какие деньги никогда не продавался, — заявил Ковригин. Он не врал, но произнёс эти слова будто тетеревом-бахвалом на весеннем токовище. И были, естественно, случаи, когда он подхалтуривал ради благоудовольствий жизни. Хотя всерьез и не продавался.

Ему стало стыдно.

— Деньги большие… — не мог остановиться Дувакин. — Ещё и брошюрку рекламную намерены тут же издать, а там гонорар — виллу купишь… И нас спасёшь… О читателе нашем запуганном подумай… Заказчикам-то, похоже, и теперь деньги девать некуда… Кому война, кому мать родна…

Дувакин замолчал. И Ковригин молчал. Пётр Дмитриевич, по всей вероятности, закурил.

— Следующий-то номер с твоим Рубенсом готов и на днях выйдет, — произнёс наконец Дувакин. — А вот дальше…

Ковригин молчал, сопел обиженным ребёнком, нравилось. Но кто, Господи, обидел его? И чуть ли не с удовольствием ожидал слов об отмене заказа на истории Марины Мнишек и царевны Софьи. А потом — и деликатных намёков на то, что если дирижабель будет прославлен, то и отмены заказов не случится…

— Ладно, — сказал Дувакин, — ты не в духе, а я не люблю унижаться. Не желаешь поддержать журнал — твой выбор.

Ковригину стало жалко приятеля, он чуть было не произнёс слова примирения (а ведь и не было повода браниться с Петром или серчать на него), но вдруг провозгласил с вызовом (не самому ли и себе?):

— Да! Не в духе!

И будто пудовым ключом затворил дверь в душу (или в этот самый дух, но, впрочем, сам-то он объявил себя вне духа!), а дверь оказалась тяжеленной, кованой.

И сразу понял, что теперь, хотя бы в ближайшие дни, он не сможет исповедоваться перед Дувакиным и испрашивать у того советов, а Антонине с неделю он не покажется на глаза. И стало быть, не выйдет ему облегчения. Заслужил дурацкой историей их отношений с Еленой Михайловной Хмелёвой. Лихорадкой этих отношений. С перепадами (перескоками, перепрыгами) в них, от чуть ли не высокомерия брезгливости до жертвенно-страстных умилений. С дурацкой ещё и потому, что не сумел управлять собственными чувствами и решениями. На поводке плёлся жалким мопсом.

— Так, — сказал Дувакин, — твои состояния мне известны. Ты не желаешь или не решаешься открыть мне что-то. Твои напряжения… Но с чего бы ты не в духе-то? Твои дела в Синежтуре просто прекрасны. Мне сообщили об этом.

— Кто же это мог сообщить-то? — засомневался Ковригин.

— Некоторые, — сказал Дувакин. — В их числе и сама Натали Свиридова. А она женщина — ироничная и не врунья. И зависть в ней не живёт. Чему завидовать-то? Её на днях пригласили в жюри то ли в Венецию, то ли в Берлин, она когда-то получала там премию за женскую роль. Она вчера мне рассказывала о твоих синежтурских удачах. С явной к тебе симпатией. Ты, кстати, сталкивался с ней в Синежтуре?

— Было такое… — тихо сказал Ковригин. — Было… Значит, успели вернуться в Москву…

— То, что она порассказала мне, это мелочи. Важнее для тебя — её интервью в "Культуре" и на разных радиостанциях, — сообщил Дувакин. — Там такие комплименты и тебе, и синежтурскому театру, и каким-то там местным красавицам актрисам…

— Хмелёвой? — не удержался Ковригин.

— И Хмелёвой… — подтвердил Дувакин. — И ещё. Она, Свиридова то есть, советовала мне срочно опубликовать твою пьесу, мол, "если вы не дурак". Я бы и сегодня попросил тебя принести пьесу, но толку-то что, если журнал накроется… Ба! Да не из-за этой ли Хмелёвой ты сейчас не в духе?!

— Опять в сон клонит, — сказал Ковригин и зевнул для убедительности. — Я тебе, Петя, позвоню завтра… Я подумаю…

— Погоди, Саша, — заторопился Дувакин. — Я раза три звонил на твой прежний мобильный… И слышал странное…

— Я тот телефон выбросил… — озаботился Ковригин. — Он давно разрядился… Я его расколол булыжником…

— И тем не менее мне отвечали.

— Кто? — удивился Ковригин.

— Не знаю. Мужик какой-то. Грубый, но в пределах нормативной лексики. Иногда говорил: "Пошёл в баню!". Иногда приглашал выпить с ним со словами: "Чтоб и вам хотелось!".

— Странно… — сказал Ковригин. — Странно… Надо разобраться… Но сейчас и вправду засну… Измотал меня этот Средний Синежтур…

И заснул. Но не сразу.

Прежде с тщанием, на какое был ещё способен, он перечитал бумаги Хмелёвой и исследовал костяшку. Теперь понял — она из мамонтового бивня. И не исключено, что её можно было отнести к ряду костяных пороховниц. Со времён Ермака и последовавших за ним землеустроителей Сибири в северных землях, близких к океану Ледовитому, находили кости и даже туши мохнатых великанов с коричневыми бивнями. На "костяшке" из семейного предания (если верить словам забавницы Хмелёвой) косторезами была оставлена сценка из рыцарской жизни с охотницами, а над её персонажами висело в ожидании событий ограниченное контуром из красной и синей линий некое тело, напоминающее дирижабль. Воздушный корабль! Вот тебе, Ковригин, и Воздушный корабль!