Завет воды - Вергезе Абрахам

— Я хочу сказать, что если бы Рави Варма был женщиной, он не был бы Рави Вармой.

Он понимает, что она имеет в виду, но не понимает, какое это имеет отношение к делу.

— Филипос, ты ведь тоже художник.

Как приятно слышать такое.

— И можешь посвящать творчеству большую часть времени. И никто не скажет тебе, что хватит уже писать или когда именно писать. И брак ничего для тебя не изменит.

С этим не поспоришь.

— С самого моего возвращения отец присматривал для меня женихов. Сначала парень из землевладельцев… потом еще один, хозяин текстильных мануфактур в Коимбатуре[181]. Я отказывалась. Думала, что из всех мужчин, за кого я могу выйти, только ты всерьез относился бы к моему творчеству, к моим стремлениям. — Лицо ее вдруг становится очень печальным. — Я хорошо обеспечена. Отец не гонит меня из дома. Но если с ним что-нибудь случится, то все имущество, за исключением моего приданого, то есть абсолютно все перейдет моему брату. Так устроено наше общество. Несправедливо, но такова жизнь. И если я не выйду замуж к тому времени, то у меня больше не будет своего дома. Поэтому отец так стремится устроить мой брак. Ради моего же будущего.

— Мужчин тоже заставляют жениться. Чтобы удовлетворить семейство, — вспомнил он про Джоппана.

— Да, но после свадьбы никто не скажет: «Филипос, бросай уже свою писанину. Твой долг — служить супругу и его родителям до конца твоих дней. Заниматься кухней, растить детей». — И она добавляет с ноткой горечи: — У моего брата будет жизнь, которая должна была бы быть у меня. Надеюсь, он разумно распорядится ею.

Они оба косятся в сторону ее братца. Живот у него выпирает даже из-под роскошного двойного мунду, лицо отечное, под глазами залегли темные круги, которые уже никогда не сойдут. Парень словно чересчур прожорливая копия своего отца, так же неважно выглядит и по тем же причинам, но в куда более юном возрасте: сигареты и слишком много бренди. Но ему недостает юмора Чанди, его обаяния, доброты и жизнелюбия. Почувствовав взгляд, братец поднимает пустые глаза. Между братом и сестрой совсем нет любви, видит Филипос.

Элси наклоняется поближе к Филипосу:

— Я рассказала тебе только потому, что ты спросил. Ты не представляешь, как сильно девочки любят своих отцов. Выйти замуж — это лучший подарок, который я могу для него сделать. А потом я стану твоей головной болью. И я подумала: если уж придется выйти замуж, то кто будет уважать меня как художника и позволит мне быть тем, кем я должна быть? И решила, что это ты.

И вновь он польщен. Но ее слова немного обескураживают. А где же любовь? Где в этом объяснении страсть? Она читает его мысли.

— Послушай, если мои слова тебе разочаровали, прости. Это ведь просто смотрины. Ты можешь сказать, что пришел, увидел и понял, что я не для тебя. Можешь отказаться. Или я могу. Ты спросил. И я честно ответила.

Какая жестокая честность! А у него хватило бы мужества быть таким же искренним, как она?

— Элси, последнее, чего мне хочется, это отказаться…

— Когда я рисовала тебя тем утром в поезде, я думала, что заглядываю в твое сердце. Я больше не была той девочкой, что ехала с тобой в машине. И ты не был тем храбрым мальчиком, который спас младенца. Я видела мужчину, решительно ищущего свой путь. И ты нашел — я вижу это в твоих рассказах. А когда явился сват, я была просто счастлива. Подумала — вот наконец человек, который видит мир так же, как я. Который жадно стремится изобразить его, так же как пытаюсь изображать я. Скажи, в чем я ошиблась.

— Нет, ты все правильно поняла. Но я хочу, чтобы и ты знала — я не хочу жениться только потому, что так надо. Я хочу жениться на тебе. И когда мы поженимся, я сделаю все, чтобы поддержать тебя в творчестве. А как же иначе?

Ей это по душе.

— Ты уверен? Твоя милая мама надеется, что я буду заниматься кухней, приглядывать за домом, готовить вкусное рыбное карри. Она будет в ужасе, если придет торговка рыбой, а я не сумею отличить матхи от ва́ала…[182]

— Погоди, правда не умеешь? В таком случае… — Он делает вид, что возмущенно встает.

Ее брови-крылья изумленно взмывают, но миг спустя она хохочет — какой чудный звук, словно звон колокольчиков. От вида ровной полоски ее зубов, кончика языка, краешка нёба у него голова идет кругом.

— Элси, пока ты вот так смеешься, мне все равно, какая ты хозяйка. Обещаю. У тебя будет столько же времени и возможностей заниматься рисованием, сколько и у меня для моей работы. Ты пока не знакома с моей мамой, но она просто чудо. Она все поймет.

— Филипос… — нежно и благодарно произносит Элси, склонив голову и прислоняясь к нему.

А он прислоняется к ней, принимая и поддерживая вес ее тела, и пошли к дьяволу древние старухи. Его рука там, где он прикасается к девушке, горит огнем. Сердце неистово скачет — не от страха или в панике, но от осознания, что он обрел то, что искал. Филипос горд собой. Обыкновенный человек сумел добиться необыкновенного.

глава 46

Брачная ночь

Война, длившаяся шесть лет, почти закончилась. Два с половиной миллиона индийских солдат будут демобилизованы, включая — впервые — сотни индийских офицеров. Во время Великой войны Британия никогда не призывала офицеров индийского происхождения, опасаясь, что тем самым подготовит будущих повстанцев. И англичане были правы. Нынешние возвращающиеся с фронта индийские офицеры — это люди с наградами за доблесть, люди, которые видели, как под их командованием солдаты погибали за освобождение абиссинцев, французов, за освобождение Европы от гитлеровского ига. Они не согласятся на меньшее, чем свобода Индии. Англичане выступили с идиотским заявлением, что тех индийских солдат, которые были захвачены японцами в плен и вынужденно вступили в Индийскую национальную армию Субха Чандра Боса[183] или тех, кому отрубили головы, будут судить как «предателей». Ярость каждого индийского военного и всего индийского общества напугала британцев. Если хотя бы один гарнизон взбунтуется, ничто не остановит падения цепочки домино. Двести тысяч гражданских англичан в Индии будут в одну ночь вырезаны тремя сотнями миллионов местных жителей.

В Траванкоре будущий жених ночь за ночью обшаривает эфир, из Парамбиля наблюдая за освобождением Ленинграда и Рима, Рангуна и Парижа. К карте на стене он добавляет новые листы, но войну на Тихом океане невозможно изобразить ни в каком масштабе. Он подписывает точки на карте: Гуадалканал, атолл Макин, Моротаи, Пелелиу. Люди толпами гибнут на этих крошечных островках. Какое-то массовое безумие. И личное тоже: один из внуков гончара записался в армию по единственной причине — ради единовременной премии и жалованья. Бедный мальчик погиб в Северной Африке.

Они с Мастером Прогресса решили закрыть Центр питания, потому что продовольственное снабжение неуклонно улучшается. Филипос не может отделаться от чувства, что меняющийся ход войны, надежды Индии на неминуемое освобождение неразрывно связаны с переменами в его собственной судьбе.

Их брак заключают в той же церкви, где когда-то выходила замуж Большая Аммачи и где крестили Филипоса. Появляется Элси — па́ллу[184] сари прикрывает волосы; глаза, как положено, опущены вниз; первой через порог переступает правая нога. И всеобщий восхищенный вздох при виде прелестной невесты — возможно, первой, которая в стенах этой церкви вступает в брак в сари. Филипосу кажется, что золотистая аура, как пыльца корицы, окружает ее. Вместо того чтобы обвешаться с головы до ног украшениями матери, Элси надела лишь по одному браслету на запястья, тонкую золотую цепочку с подвеской и золотые серьги. В свои девятнадцать она держится с самообладанием и уверенностью женщины, прожившей вдвое больше. А вот когда Филипос в последний раз перед выходом из дома разглядывал себя в зеркало, у него сложилось о себе абсолютно противоположное впечатление: двенадцатилетний мальчик пытается выдать себя за двадцатидвухлетнего.