Завет воды - Вергезе Абрахам

В первом ряду на мужской стороне, рядом с Мастером Прогресса и парамбильскими родственниками, гордо стоял Джоппан в своих лучших мунду и джубе. Но Самуэль, несмотря на все мольбы и уговоры Филипоса, категорически отказался входить в церковь. Он наблюдал за церемонией через окно.

Домой молодых доставил длинный, блестящий, украшенный розами «форд» Чанди — тот, что с «плавниками». К Парамбилю они подъехали по недавно расширенной дорожке, по одну сторону которой громадный белый па́ндал[185] забит сидящими гостями. А по другую сторону возвышается громада Дамодарана, который понимает значение происходящего события. Не успели они выбраться из автомобиля, как Дамо тычется хоботом в Большую Аммачи, а та тянется погладить его. Затем Дамо по-товарищески подцепляет хоботом Филипоса и ерошит ему волосы, семейство Тетанатт благоговейно ахает. На голову невесты Дамо водружает гирлянду из цветов жасмина, которую передал ему Унни. Хобот задерживается у лица, обнюхивая щеки и шею, Элси в восторге хохочет. Она благодарит слона ведром подслащенного риса, приготовленного Большой Аммачи.

Подавальщики носятся по шатру с дымящимися блюдами восхитительного бирья́ни[186] из ягненка, приготовленного Султаном-паттаром. Слышен шокирующий звук легкого и свободного смеха Благочестивой Коччаммы, очаровательного и звонкого, — никто и не подозревал, что она так умеет. «Пунш поместья Чанди», сливовое вино, названное в честь святого, производит фурор на женской половине.

Филипос и Элси, сидя на возвышении, принимают ошеломительную череду гостей, среди которых есть и несколько белых пар из числа землевладельцев — друзей Чанди. Снаружи пандала Филипос высматривает Самуэля, тот выглядит царственно в яркой шелковой джубе горчичного цвета, подаренной Филипосом, и ослепительно белом мунду. Когда Филипос машет ему, подзывая, старик хмурится и не двигается с места, всем видом говоря, что уж тамб’ран должен бы понимать. Поэтому Филипос выбирается наружу сам и тянет за собой Элси; он обнимает старика — не только из любви, но еще и потому, что тот намеревается сбежать.

— Элси, это Самуэль, единственный отец, которого я знал.

Потрясение Самуэля, вызванное их приближением, сменяется ужасом от богохульства маленького тамб’рана. Он не смеет смотреть в глаза Элси, почтительно складывая ладони под подбородком. Она отвечает на приветствие, а затем склоняется коснуться его ног. Самуэль, вскрикнув, вынужден схватить девушку за руки, удерживая. Она ласково берет его ладони, склоняет голову и тихо произносит: «Благословите нас». Не в силах отказать ей, старик молча, с трясущимися губами, простирает дрожащие заскорузлые ладони над их головами. Филипос тянется обнять, но Самуэль в притворном гневе отталкивает его. И указывает на помост, безмолвно приказывая молодым вернуться на место, а сам отворачивается, чтобы они не увидели его слез.

Почти в полночь они наконец остаются наедине в комнате Филипоса. В письмах, которыми жених и невеста обменивались перед свадьбой, он упомянул повеление Одат-коччаммы, что ему следует убрать со стен свои карты, чтобы приготовить комнату для молодой жены. Это стало поводом для телеграммы от Элси, впервые в истории Парамбиля.

ОСТАВЬ КАРТЫ НА МЕСТЕ ТОЧКА НИЧЕГО НЕ МЕНЯЙ ТОЧКА ХОЧУ ВИДЕТЬ ТЕБЯ ТАКИМ КАК ЕСТЬ ТОЧКА

Элси улыбается, увидев, что ее телеграмма прикноплена к карте и стала частью густо исписанного пометками гобелена с народами, армиями, флотами и глупостями человеческими. Когда чемоданы Элси внесли в комнату, там сразу стало тесно. К их спальне пристроили новую ванную комнату, каждое утро большой резервуар нужно наполнять водой из колодца, чтобы потом она лилась из кранов, но Филипос планирует вскоре установить электрический насос. Элси, захватив свои туалетные принадлежности, направилась в ванную, как будто давным-давно живет в Парамбиле и уже привыкла. Слава богу, что ей не нужно пользоваться уборной во дворе или совершать омовения за загородкой у колодца. Филипос торопливо помылся именно там и поспешил обратно.

К ее возвращению он зажигает масляную лампу — мягкий свет не такой резкий, как от электрической лампочки на стене. Элси переоделась в белую ночную рубашку с рисунком из светло-розовых цветов, а он остался в одном мунду, с обнаженной грудью. Они ложатся рядом, глядя в потолок. Во время церемонии всякий раз, как их руки соприкасались, он чувствовал, как мурашки пробегают по телу. А по пути домой они прижимались друг к другу и улыбались, как дети, словно хвастаясь: Мы сделали это!

Он прикручивает фитиль. Они долго лежат молча, прислушиваясь, как ветер шевелит кроны пальм, как воркует голубь, как позвякивает цепь на ноге Дамо. В комнате темно, но постепенно на дальней стене проступают два бледных прямоугольника окон, занавеска прикрывает только нижнюю половину, а на фоне неба виден силуэт верхних ветвей хлебного дерева во дворе. Три плода, свисающих в развилке, похожи на ребятишек, играющих на дереве.

Он поворачивается к Элси, и она тут же прижимается к нему, словно ждала. Колени их неловко стукаются друг о друга. Он кладет ногу поверх ее лодыжек, ее ноги скользят между его, и вот уже ступни их рядом. Он видит только ее лицо, чувствует ее дыхание на щеке, запах зубной пасты и мыла и природный аромат ее кожи. Ее пальцы робко ощупывают его виски, подбородок, шею — как скульптор оценивает модель. Его пальцы путаются в ее волосах. Тела прижаты друг к другу, он ощущает ее мягкую грудь. Она не может сдержать зевок, и он зевает почти одновременно с ней. Оба коротко сдавленно хихикают. Элси вздыхает и зарывается в него. Голова покоится в углублении, образованном его плечом и туловищем, а длинные пальцы вытянулись на груди.

Постыдное бегство из Мадраса оставило в нем ощущение незавершенности, недостающих частей и нераспутанных нитей. Но сейчас, когда Элси прилепилась к нему, Филипос чувствует себя цельным. Ее живот сначала крепко давит ему в бок, а затем с каждым выдохом все больше расслабляется, дыхание ее замедляется. Он наблюдает за этим чудом. А потом, несмотря на возбужденное сердцебиение от того, что обнимает прекрасную женщину — свою жену, — Филипос тоже засыпает.

Когда после полуночи он просыпается, ноги их по-прежнему переплетены, но ее рубашка и его мунду сбились, и стала видна обнаженная кожа ее бедра. Он мгновенно, будто плеснули водой из ведра, приходит в себя. Место, где их кожа соприкасается, горит огнем. Филипос осторожно придвигается теснее, и, удивительно, она отвечает. Глаза ее открываются. Он не уверен, как именно надо действовать дальше. Голова медленно приближается к ней. Она прижимается к этой его новой твердости, которой не было в нежных объятиях перед тем, как они заснули.

Губы их встречаются, неловкое касание — волнующее, но сухое. Не то, что он себе представлял. Они повторяют попытку, проникая более решительно, и теперь языки соприкасаются — будоражащая искра и близость настолько глубокая, что по всему телу озноб. Он неловко ощупывает ее рубашку, и внезапно грудь обнажается. Ничто и никогда в его жизни не сравнится с этим моментом, когда он впервые увидел ее, прикоснулся к ней, почувствовал, как она отзывается. Рука застенчиво движется вниз, а тыльная сторона ее ладони, а затем и пальцы робко трогают ту часть его тела, которую невозможно не заметить. Их обоюдная робость и неловкость эротичны так же, как и все, что этому предшествовало. Он приподнимается и нависает над ней. Как слепой, который уперся в угол и пытается своей палкой нащупать дорогу, но она одной рукой направляет его, положив другую ему на грудь, чтобы притормозить. Очень медленно она впускает его. Чуть морщится болезненно, но удерживает его внутри. Только когда он чувствует, как она расслабилась, очень нежно начинает двигаться. Боже, думает он, если существует это, как можно заниматься чем-то еще? Филипос растворяется в теле своей молодой жены, сливается с ним, их дыхание, их соки и жилы — все едино. Никакие эксперименты с самим собой и ничто из «Фанни Хилл» и «Тома Джонса» не подготовило его к трепету и нежности происходящего.