Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней - Илья Эренбург

Вагон, покачиваясь и скрипя, хотел его убаюкать. Ведь вагоны привыкли нянчиться с одинокими, бездомными людьми, которые всю жизнь зря колесят по свету, разыскивая счастье. Вагоны, как старые мамки, умеют усыплять таких путников своим ржавым шамканьем: «вот так-то, вот так-то, вот так!» Может быть, это «так-то» и невеселое, бывает другим лучше, но все же есть в нем некоторое успокоение: раз так, значит, ничего не поделаешь. Один город покинут, завтра будет другой. Пока что надо спать. И, примирившись, пассажир засыпает. Все вагоны умеют это делать. Вагон, в котором ехал Андрей, был не хуже других, он тоже что-то приговаривал. Но, слушая его бормотанье, Андрей не утешался. Нет, он все сильнее расстраивался. Ему казалось, что каждый такт этой нелепой колыбельной говорит об одном: Жанна все дальше и дальше. Андрей ясно видел другой поезд. Он тоже змеей вьется среди темных полей. Он увозит ее. Эти два поезда точно сговорились. И остановить их нельзя. Правда, в купе есть рычаг. Это тормоз на случай катастрофы. Если его дернуть, поезд остановится. Но ведь только дети могут думать, что когда больно, то это и есть катастрофа. Андрей взрослый. Он знает, что с болью можно жить, даже устраивать типографию. Андрей едет в Тулон.

Вата в горле как будто твердела. Высунувшись в окошко, он с трудом дышал. Порой было темно и тихо. Даже тянуло сыростью болот. Порой ночь брызгала в его глаза колючими искрами огней. Это были города, и экспресс, ни на минуту не останавливаясь, только вежливо замедляя ход, позволял заметить окна с круглыми лампами, даже силуэты мирных людей, готовых лечь спать в уютные постели. На маленьких станциях дремали солдаты, и в буфетах тускло поблескивали судки. Дежурный зевал. Все это было жизнью бесконечно медленной, травяной, но показанной на экране перепившимся оператором, который пускает с нелепой скоростью фильму. Экспресс не хотел ни на минуту остановиться. У него, как и у Андрея, было свое расписание: он спешил.

От мелькания, от огней, от копоти Андрею стало еще хуже. Он еле донес до дивана тяжелую голову, похожую на гирю. Он лег. Несколько раз в дверь купе, приподымая синюю штору, заглядывали. Кто-то, наверное, хотел подсесть, но, видя больное, измученное лицо пассажира, не решался. Только гарсон вагона-ресторана открыл дверь и почтительно спросил, не нужно ли Андрею чего-нибудь. Андрей заказал чашку черного кофе. Может быть, от этого пройдет головная боль. Но, попробовав напиток, он с отвращением отставил чашку. Ему показалось, что кофе пахнет керосином. Он чувствовал приступы беспричинной брезгливости. От подушки, пропитавшейся дымом, его мутило.

Он думал о Жанне. Он вспомнил, как она испугалась, увидев напротив церкви Сент-Этьен большой плакат. Что там было изображено? Ах да, рука, острая железная рука. Тогда Андрею испуг Жанны показался смешным. В обыкновенной рекламе он не мог найти ничего страшного. Но теперь, вспомнив об этой руке, он задрожал. Что, если такая схватит, зажмет рот, проведет по шее? От этой мысли у Андрея заломило шею. Он, очевидно, неудобно повернулся. Он уже засыпал. Вагон все-таки добился своего: он укачал Андрея. Но во сне рука не пропадала, наоборот, она стала живой, она даже начала одиноко разгуливать по перрону вокзала, она юлила вокруг Андрея. Он хотел приподняться, чтобы напугать ее, но не мог. Он спал. А рука теперь читала юмористический журнал. Она смеялась. Смех ее походил на металлический лязг. Потом она снова начала приставать к Андрею. На этот раз она клещами вцепилась в его локоть. Андрей вскочил. Над ним стоял какой-то человек и грубо тянул его за руку. Еще ничего не соображая, полный сонного гуда и темноты, Андрей бросился к двери. Но в коридоре караулил станционный жандарм. Он схватил Андрея. Тогда только Андрей понял, что он попался. Поезд стоял на какой-то большой станции. Это был Шалон-на-Сане, первая остановка после Парижа. Андрей слышал, как в соседнем купе кто-то спокойно говорил:

— Есть, детка, два Шалона: один на Сане, а другой на Марне.

Звали носильщиков. Продавали апельсины. Человек, который разбудил Андрея, вынул из портфеля маленькие наручники. Он быстро и деловито заковал руки Андрея, как будто запер шкатулку. После этого полицейские повели его в маленькую комнатку рядом со станционным телеграфом. Он ничего не спрашивал. Они ничего не говорили.

Андрею было очень скверно. Недомогание усиливалось. Короткие, отрывистые мысли, бродившие в тяжелой голове, казались одна страшней другой. Как глупо! Почти доехал. Восемьсот тысяч пропали. Это же преступление! Теперь сел надолго. Свяжут ли с делом Пуатра? А Жанна? Что будет с Жанной?.. Это тот глядел в окошко… Он — Цислас. Он едет в Грасс. Ерунда! Они все знают. Но почему с такой помпой? Что значат эти наручники? Хорошо бы снова уснуть…

Он пробовал сидя задремать. Но уснуть ему все же не дали. Под окном комнаты, где находился Андрей, собралась толпа зевак. Здесь были и солдаты, и рабочие, и приличные лавочники, и даже красномордый деревенский кюре. Все эти люди испуганно и зло заглядывали в окошко. Жандарм им что-то объяснял шепотом, так что Андрей его слов не слышал. Одна дама, в многоэтажной шляпке с целой, прицепленной к ней, перепелкой, ткнув в окошко зонтиком, завизжала:

— Я понимаю, что можно жаловаться, если человеку плохо живется. Но чтобы грабить, но чтобы убивать!.. Какие, однако, бывают на свете скоты!

Тогда кюре, просветленно улыбаясь, как будто он шептал «Ave Maria» или же пил в июльское утро холодный сидр, добродушно ответил ей:

— Вот ему пощекочут за это шею.

Андрей презрительно усмехнулся. Неугодно ли? В каком-то Шалоне-на-Сане до сих пор находятся люди, серьезно убежденные в том, что коммунисты грабят и убивают, что они бандиты. Но от восклицания кюре ему все же стало жутко. Это слишком напоминало недавний сон. Он даже попытался пощупать шею. Шея болела, он неловко повернулся или его продуло, когда он стоял у окна.

Толпа мало-помалу разбрелась по домам. Было уже поздно, и люди спешили в уютные комнаты с круглыми лампами и теплыми постелями. Андрей сидел на табуретке и бессмысленно, тупо глядел на портрет какого-то усатого генерала в кепи. Он лениво думал: а сколько лет этому генералу? Есть ли у него веснушки? Шеи, кажется, нет. Значит, ему уж никак нельзя пощекотать шею.

Наконец в комнату вошел жандарм:

— Идемте.

— Скажите, однако, почему меня задержали?

— Это вам там скажут.

— Где?

— Там, куда вас привезут.

Андрея снова посадили в вагон. И снова светлая коробка неслась среди пустых полей.

Но теперь по обе стороны Андрея сидели люди: штатский, арестовавший его, и другой, в полицейской форме. Они зорко следили за всяким движением арестованного, однако ведя при этом довольно легкомысленную беседу о каком-то обозрении в театре «Клиши». Штатский все время повторял одну и ту же фразу:

— Но когда она говорит «мяу», это удивительно остроумно.

С Андреем они не разговаривали. Андрей мог спокойно сидеть на скамье и думать. Он старался представить себе картину допроса. Если это в связи с Пуатра — дело дрянь. Тогда он откажется от дачи показания. Если же нет, надо всячески отпираться. Улик никаких. При нем нашли только деньги и паспорт. Но могут справиться в Риге. Что ж, и это не беда. На худой конец он отсидит несколько месяцев за фальшивый документ. Вот деньги. Как вызволить деньги? Если удастся убедить, что он Цислас, деньги вернут. Коммерсант. Грасс. Референции. Крупные закупки. В итоге Андрей успокоился. Положение было совсем не таким серьезным, как это показалось ему вначале со сна. По всей видимости, он выпутается. Надо только хорошо себя вести на допросе.

Они приехали в Париж рано утром. Возле вокзала уже ждала их тюремная каретка. Андрея посадили в крохотное отделение без окошек. Он слышал долгий грохот колес, но не видел, куда его везут. Вероятно, в префектуру. Даже когда раскрылась дверца и глаза резнул свет, он все же не мог опознать местность. Его провели сначала по большому двору с клумбами, а затем по длинным коридорам, свежо выкрашенным масляной краской. Запах и цвет напомнили ему больницу.

Наконец он очутился в уютном, светлом кабинете. За столом сидел высокий худощавый человек с лицом свежевыбритым и преисполненным крайнего скептицизма. Это был следователь господин Эли Рено.

Его внешность не обманывала. Он действительно только что побрился, как брился и каждое утро, после бритья прикладывая к нежной коже горячие компрессы и втирая в нее долго, методически, одним большим пальцем гигиенический крем. Он также действительно был скептиком, ни во что не верящим, пожалуй, кроме магического действия гигиенического крема, и глубоко презирающим жизнь. Давно, еще в первые годы службы, он увлекался своей работой, даже проявлял некоторое рвение. Ему нравилось перетряхивать души людей, отданные на вскрытие. Он считал себя тонким психологом и любил за ужином похвастаться перед приятелями, будто он служит исключительно для того, чтобы когда-нибудь написать большой аналитический роман в стиле Стендаля. Но вскоре ему это надоело. Дела были будничными и донельзя похожими одно на другое. Господин Эли Рено решил, что человеческие души не заслуживают внимания. Однако он продолжал честно выполнять свою работу. Для него это было чем-то вроде здорового живительного спорта. Ловя обвиняемых на сбивчивых или противоречивых показаниях, он испытывал удовлетворение жокея, взявшего трудные препятствия. Поэтому он считался одним из лучших следователей Парижа.