Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая

же один из них, видимо старший, прыжком достигает стола и огромным своим кулачищем бьет по столешнице. Чашки от удара подскакивают на блюдцах, ложечки звякают. И вдруг откуда-то из нутра стола со звоном выпадает то ли узелок, то ли мешочек, и по паркету рассыпаются золотые монеты, сережки, которые Мали давно искала, цепочка, когда-то мать подарила в день рожденья, и еще, и еще… Все драгоценности, накопленные за целую жизнь не одного поколения. Ясное дело, Ицик, никому не сказав, припрятал на еще более черный день все, что стоило хоть каких-то денег.

Три героя самоотверженно бросаются на пол и при свете керосиновой лампы, яростно отталкивая друг друга, елозят по паркету, собирая неожиданно свалившийся на них золотой дождь, на карачках ползут до самой печки, куда монетки покатились…

Мали тем временем хватает дочерей в охапку, заталкивает их в кладовку, запирает и задвигает перед дверью старый кованый сундучок — все это мгновенно, как бывает, когда край.

Но можно было и не торопиться: бандиты, разгоряченные видом золота, уже забыли про другую драгоценную добычу и шумно уходят из дома, ногами распахнув дверь на лестницу. Мали грузно опускается на пол, но тут же вскакивает, деловито запирает дверь на ключ и на цепочку и только после этого выпускает своих пташек. Девочки стараются унять дрожь, но у них не выходит, их бьет озноб, как нагишом на морозе.

— Все, девочки, успокоились, все живы-здоровы, ночь за окном. Спать пора, будем теперь ждать папу, — подытоживает день Мали.

Месяц ожидания тянется, как год. Нет, как целая жизнь. Потом приходит письмо — не из Зальцбурга, из Белостока, от сестры Ицика.

«Мали, дорогая, скорблю вместе с тобой: ты потеряла мужа, я — брата. Ицика больше нет с нами. На пути за вами от Меира он заглянул ко мне повидаться и, наверное, в дороге заразился „испанкой“. Я сделала все, что в человеческих силах, но от судьбы не уйдешь. Горе. Будем молиться, чтоб ему было хорошо на небесах».

Мали горевала недолго, всего несколько минут. Она просто не поверила этому письму. Молча сняла со стены портрет мужа, поставила в платяной шкаф, внизу, где туфли стоят. Там он и остался жить, этот портрет, можно сказать, навсегда. А потом молча собрала маленький узелок — хлеба, соли, луковицу и бутылку воды. Нашла в шкафу белую деревенскую косынку, повязала голову по-крестьянски. Дочерям наказала: одну ночь без меня переночуйте, никому не открывать дверь, как будто вас нет дома. Никуда не выходить, как будто вас нет на свете. Завтра вернусь — начнем жить дальше.

Дорога у Мали лежит неблизкая, но она так занята своими мыслями, что и не заметила, и не запомнила, как добралась до реки, связала в узелок одежду и, держа над головой всю свою поклажу, переплыла Днепр, немного обсохла на берегу, снова оделась и побрела дальше. Горькие мысли заполнили ее душу до самого края. Не мог ее Ицик вот так бессмысленно уйти из жизни. Видно, из ее жизни надумал уйти. И то сказать, что это за жизнь для такого человека, как Ицик, — образованного, уверенного в себе, привычного к раз и навсегда установленному порядку. Работать за кулек пшена? Каждое мгновение опасаться окрика про очки и шляпу? Горбиться от чувства ответственности за семью? Кто это выдержит и кто его осудит? Для него и в добрые времена свобода была дороже любви, не зря он так легко сбегал на митинги-собрания, а то и просто в клуб — кто теперь проверит? Нет, просто Ицик решил начать другую жизнь — так окончательно решила Мали, и эта жестокая догадка разбавила ее горе гневом и обидой. За всеми своими горькими думами Мали и не заметила, как добрела до ворот лавры.

Она уже была здесь однажды, давно, когда судьба отняла сына. Двое суток без еды и воды бродила по лабиринтам подземелья. Онемев от горя, не отзываясь ни на чьи оклики, не слыша обращенных к ней слов, выглядела, как глухонемая паломница. Только пришла она сюда не в поисках Бога, не за новой правдой, а словно бы сошла в преисподнюю. Здесь ничто не напоминало ей о прежней жизни, здесь был рубеж, порог другого мира, и Мали вышла из лавры, оставив там, в подземелье, стон своей души, готовая начать чувствовать новую боль и новую жизнь.

Вот и теперь она шла за тем же. Немолодая уже женщина в деревенской хусточке, льняной кофте и сборчатой деревенской юбке, Мали выглядела совсем как украинка. Пока молчала. И она снова, как в тот раз, побрела среди мощей и фресок, не видя ничего перед глазами, не слыша колокольного звона, не вспомнив ни разу, что в узелке у нее есть хлеб и вода, словно глухонемая или безумная. А когда совсем сил не осталось, свернулась клубочком на траве, прислонившись широкой спиной к теплому, нагретому солнцем валуну, и то ли уснула, то ли выключила сознание, как выключают электрическую лампочку. И мыслей больше никаких не осталось. Долго ли продолжалось это небытие, Мали не знает, но только когда она вернулась домой, дочери сидели у стола, нахохлившись, как испуганные птенцы, а увидев ее живую, в голос разрыдались все вместе.

— Дочери мои, — торжественно произнесла Мали, даже встала со стула по такому случаю и строго посмотрела на свой цветник. — Вам жизнь строить, посмотрите на меня. Не ищите красавца, не ждите принца на белом коне. Пусть будет на извозчике или даже на своих двоих. Но пусть будет ровня и любит вас больше, чем себя и свои удовольствия.

— Все ты выдумала, папа не такой! — горячо вступилась за отца Рина.

— Папа не такой, — эхом отозвались младшие.

— Я знаю, что говорю. Сердце не обманешь, — жестко пресекла все споры мать.

Она так до конца жизни и не поверила в смерть мужа, хотя никаких следов его существования никогда никто не обнаруживал, зато сразу приняла его исчезновение как измену и не забыла обиды до последнего вздоха своего.

Мали дала девочкам немного поплакать, не слишком