Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая

Ицик, хоть и смущается, что к лошади приблизиться не рискует, искренне рад теще: спасибо, пусть еще приезжает, места в квартире хватит. Да и пока она гостит, Мали душу отводит — нет конца их разговорам про Махновку, про мельницу, про деревенскую подружку Галу, про брата Залмана, он уже, наконец, женился, жену взял красавицу Лею, из хорошей семьи, теперь первенца ждут.

— Мамале, родненькая, как же я по вам по всем соскучилась! Ну, рассказывай скорей, как дома, как мельница, как Залман? — Мали торопливо задает свои вопросы, а руки ее еще быстрее собирают на стол — фарфоровый чайник, свежие бублики с маком, вазочка с красной икрой, черную Ицик не разрешает — не кошерно.

— Та все у порядке, доню, дом на месте, речка бежить, мельница колеса крутить, жернова не стерлись. Залман наш на свою Лею не насмотрится, русалкой называеть. А она, бедняжка, так тяжело беременность переносит. Живот огромный — через месяц с небольшим ждем. Так она спешит все подготовить — пока Залман с отцом на помоле занят, сама комнату побелила, сама все подушки-одеяла во дворе развесила, выветрила. Я сто раз говорила ей — побереги себя, тебе много сил еще понадобится. Нет, не слухает. Спасибо, хочь Гала твоя, бывает, забежить, то Лее поможе, то просто добрым словом перекинется, хорошая девочка, а какая красавица! Они с Леей даже чем-то похожи. Ну, ясно, что не теперь, теперь наша Лея — живот и глаза… Хоть бы уже родила скорее, и мне спокойней будет, и Залман в берега войдет, а то он сам с собой не управляется из-за своей любви и заботы.

— Не волнуйся, мама, все будет бесэдер. Ты от волнения уже, как Гала, языки перемешиваешь, не надо. Ты рожала, я рожала — все рожают, и ничего. И Лея родит. Ты как думаешь, кто будет?

— По-моему, мальчик. Живот прямо торчком стоит, и она от кадушки с солеными огурцами далеко не отходит.

— Ну и хорошо, а то у меня одни невесты… — Мали на мгновение темнеет лицом, тенью пробегает мысль о том, что и у нее были не только невесты, незабвенный сыночек как живой перед глазами. Но надо держаться.

— Скажи мне, мама, а у самой Галы как жизнь? Так хочется ее повидать. В последний раз, как была дома, мы даже не поговорили как следует, так, парой слов перебросились. Что с ней? Может, меня забыла или знать не хочет?

— Забыла не забыла — не знаю, не скажу. Только ей, бедняжке, не до тебя: хлопцы ее совсем от рук отбились, неслухи и бузотеры. Гала, бедная, людям в глаза смотреть соромится, бо они уже всех допекли, что местечковых, что деревенских: и пьють, и матюкаются, и на мать руку поднять уже пробовали. Павло сколько раз с ремнем в руках за ними по улице гонялся, да все без толку. Одна польза: на своих обормотов глядя, сам пить перестал, видно, совесть заела, как со стороны увидел, кого вырастил.

— Ну, хоть так. Они же еще сопляки совсем, может, подрастут — ума наберутся.

Ицик понимает — мать с дочерью разве наговорятся? Вот и не мешает им. А сам, посасывая глиняную трубку, поглаживая себя по гладко бритой голове, предвкушает: вот теща уедет домой — и он выберет одну из привезенных ею пышных белых ковриг, нарежет толстыми ломтями, сложит в свой адвокатский портфель и пойдет рано утром к солдатским казармам. Это одноэтажные строения в двух кварталах от их дома, окна на высоте груди человека, на его стук форточку откроют, уже знают его. И он обменяет пышные пшеничные ломти на черный, ржаной, с хрустящей коркой солдатский хлеб. С тещиным деревенским душистым маслом — самое то, Ицик толк в еде знает. Он удобно устроился в любимом кресле, укутал ноги толстым пледом, засмотрелся на любимый ковер на стене — зеленые розы на белом поле — и так размечтался о вожделенном бутерброде, что, кажется, даже почувствовал аромат свежего масла. Что правда, то правда, вкусно поесть Ицик с детства мастер. А Мали знает его слабость и только посмеивается, когда он, возвращаясь из суда или из конторы — кабинет у него в конторе, он дома не работает — начинает принюхиваться:

— Что у нас сегодня на обед, зиселе? А когда будут гусиные шкварки? — и усы его при этом смешно топорщатся, как будто тоже принюхиваются.

А его зиселе-сладенькая, его Мали, Мальци, Малка, Мария Менделевна на русский лад, так и не научилась быть адвокатской супругой, городской дамой, грустит о своей Махновке, о мостках на речке, где ее приметил Ицик и потом увез, скучает по своей подружке.

Гала пошла под венец в тот же год, что и Мали. Самый красивый парень в деревне, кузнец Павло ей достался. Знал, шельмец, как девчонки по нему сохнут, потому не спешил, выбирал с пристрастием: чтоб справная была, да с приданым, да чтоб пела хорошо, да чтоб вышиванки носила самые красивые… Ну, конечно, мимо Галы разве пройдешь — она и тогда была лучше всех, да и по сегодня в местечке самая красивая, самая веселая, самая звонкая. И самая лучшая подруга. Павло, ясное дело, не подарок: и пьет, и по пьяному делу жену поколачивает, да она все терпит — потому что любит и потому что растит двух сыновей-шалопаев, старший Василь, младший Дмитро — неслухи, но хороши собой и крепкие, не сглазить бы. Всякий раз, как Мали приезжает в Махновку, они с Галой наговориться не могут, столько всего в жизни происходит, кто поймет так, как подружка! И они, теперь уже вполне зрелые, семейные женщины, как девчонки, бегут к заветной скамейке под кустом сирени, спешат выговориться друг дружке.

Гала, бывает, пожалуется — кому ж еще душу откроешь, как не подруге. Случается, даже синяки показывает. Но хозяйством своим гордится, дом у нее крепкий, достаток надежный, муж пусть и пьет, но в своем деле мастер, все знают. Так что жизнь получилась.

Раньше Мали, бывало, как приедет, забегала к подружке — посмотреть, как