Закат и падение Римской Империи. Том 2 - Эдвард Гиббон

Ободренный успехом, Констанций осмелился одобрить образ действий своих уполномоченных. В публичном и воодушевленном послании император выражал свое удовольствие по случаю освобождения Александрии от популярного тирана, обольщавшего своих ослепленных приверженцев чарами своего красноречия, распространялся насчет добродетелей и благочестия вновь избранного епископа, высокочтимого Георгия, и выражал надежду, что в качестве покровителя и благодетеля города он затмит славу самого Александра. Но вместе с этим он торжественно заявлял о своей непоколебимой решимости преследовать огнем и мечом мятежных приверженцев нечестивого Афанасия, который, уклоняясь бегством от суда, тем самым сознался в своей виновности и избежал позорной смерти, столько раз им заслуженной.

Афанасий действительно спасся бегством от самой неминуемой опасности, и приключения этого необыкновенного человека заслуживают того, чтобы мы остановили на них наше взимание. В ту достопамятную ночь, когда церковь св. Феона была окружена войсками Сириана, архиепископ сидел на своем троне, ожидая приближающейся смерти со спокойным и неустрашимым достоинством. Когда публичное богослужение было прервано криками ярости и отчаяния, он убеждал дрожащее от страха духовенство выразить свое благочестивое бесстрашие пением одного из псалмов Давида, прославляющего торжество Бога Израилева над высокомерным и могущественным египетским тираном. Двери храма были наконец взломаны, туча стрел посыпалась в народ, солдаты устремились с обнаженными мечами в святилище, и в грозном сверкании их оружия отражался свет священных светильников, горевших вокруг алтаря. Но Афанасий все-таки не уступал настояниям состоявших при его особе монахов и пресвитеров и не хотел покинуть своего епископского седалища, пока самый последний из членов конгрегации не был в безопасности. Ночной мрак и суматоха благоприятствовали его бегству, и, несмотря на то, что ему пришлось пробираться сквозь взволнованную народную толпу, что он упал и пролежал некоторое время в бесчувственном состоянии, он в конце концов опять воодушевился своим неукротимым мужеством и уклонился от тщательных розысков солдат, которым арианские начальники внушили убеждение, что голова Афанасия была бы самым приятным для императора подарком. С этого момента египетский архиепископ исчез из глаз своих врагов, и в течение более чем шести лет его местопребывание было окружено непроницаемым мраком.

Деспотическая власть его непримиримого врага простиралась на всю Римскую империю, а разгневанный монарх сверх того обратился с настоятельным письмом к христианским владетелям Эфиопии с целью закрыть Афанасию доступ даже в самые отдаленные и самые глухие части земного шара. Преследование беглого епископа попеременно поручалось то графам, то префектам, то трибунам, то целым армиям; бдительность гражданских и военных властей была возбуждена императорскими эдиктами; щедрые награды были обещаны тому, кто доставит Афанасия живым или мертвым, и самые строгие наказания угрожали тем, кто осмелился бы оказывать покровительство общественному врагу. Но пустыни Фиваиды были в ту пору населены дикими, но способными к покорности фанатиками, для которых приказания их пастыря были более обязательны, чем приказания их государя. Многочисленные последователи Антония и Пахомия приняли спасавшегося бегством архиепископа как родного отца, удивлялись терпению и смирению, с которыми он подчинялся самым строгим из их постановлений, ловили каждое падавшее из его уст слово, как подлинное излияние вдохновенной свыше мудрости, и руководствовались убеждением, что их молитвы, посты и бдения были менее достохвальны, чем то усердие, с которым они защищали истину и невинность, и чем те опасности, которым они себя подвергали. Египетские монастыри были расположены в уединенных и безлюдных местах, или на вершинах гор, или на островах, образуемых Нилом, а звуки священного рога или трубы Табенна были хорошо знакомым сигналом, по зову которого собиралось несколько тысяч здоровых и храбрых монахов, которые большею частью были из крестьян соседней местности.

Когда в их мрачные убежища проникали военные силы, которым они не были в состоянии сопротивляться, они молча подставляли свои головы под меч своих палачей, но, верные своему национальному характеру, не выдавали тайны, несмотря ни на какие пытки. Александрийский архиепископ, для защиты которого они готовы были жертвовать своею жизнью, терялся в толпе однообразно одетых и привыкших к дисциплине монахов, которые, в случае приближения опасности, быстро перемещали его из одного убежища в другое до тех пор, пока он не достигал страшных степей, которые мрачное и легковерное суеверие населяло демонами и страшными чудовищами. Почти все время своего удаления от света, окончившееся лишь вместе с жизнью Констанция, Афанасий провел в обществе монахов, преданно служивших ему и стражей, и секретарями, и рассыльными; но всякий раз, как горячность преследований ослабевала, он увлекался желанием поддержать более близкие сношения с католической партией, покидал свою пустыню, проникал в Александрию и вверял себя скромности своих друзей и приверженцев.

Его разнохарактерные приключения могли бы служить сюжетом очень интересного романа. Однажды ему случилось укрыться внутри высохшего водохранилища, из которого он только что успел выйти перед тем, как одна рабыня изменнически указала место его укрывательства; другой раз ему пришлось укрыться в еще более странном убежище — в доме одной девушки, которой было только двадцать лет от роду и которая была известна всему городу своей изящной красотой. В полночь — как она сама рассказывала через несколько лет после того — она была поражена появлением архиепископа, который был полуодет и, приблизившись к ней быстрыми шагами, стал умолять ее оказать ему покровительство, за которым он обратился под ее гостеприимный кров по указанию небесного видения. Благочестивая девушка приняла и сохранила священный залог, вверенный ее благоразумию и мужеству. Не сообщив никому этой тайны, она тотчас отвела Афанасия в самую секретную из своих комнат и наблюдала над его безопасностью с нежностью друга и с усердием служанки. Пока не прекратилась опасность, она аккуратно доставляла ему книги и съестные припасы, обмывала его ноги, служила посредницей для его переписки и ловко скрывала от недоверчивых взоров эти фамильярные и интимные отношения между святым, характер которого требовал самого незапятнанного целомудрия, и женщиной, прелести которой могли возбуждать самые опасные эмоции. В течение шестилетних гонений и ссылки Афанасий несколько раз посещал свою прекрасную и преданную подругу, а его формальное заявление, что он видел соборы в Римини и в Селевкии, заставляет нас думать, что он тайным образом находился в том месте и в то время, где и когда они были созваны. Желание лично побеседовать с друзьями и лично следить за раздорами врагов, чтоб извлечь из них для себя пользу, могло побудить даже осторожного государственного человека на такое смелое и опасное предприятие, а Александрия была связана торговлей и мореплаванием со всеми портами Средиземного моря. Из глубины своего недоступного убежища неустрашимый архиепископ вел непрерывную наступательную войну против покровителя ариан, а его кстати написанные сочинения, быстро распространявшиеся благодаря усердию его приверженцев и читавшиеся с жадностью, поддерживали внутреннее единство и бодрость православной партии. В своих публичных апологиях, с которыми он обращался к самому императору, он иногда выражался тоном умеренности, но в то же самое время употреблял в своих тайных беседах самые оскорбительные для Констанция выражения, называя его слабым и злым государем, палачом своего семейства, тираном республики и антихристом церкви. Победоносный монарх, наказавший опрометчивого Галла, подавивший восстание Сильвана, сорвавший диадему с головы Ветраниона и разбивший на поле брани легионы Магненция, получал — в то время, как находился на высоте своего могущества, — от невидимой руки такие раны, которых он не мог залечить и за которые он не был в состоянии отомстить; таким образом, сын Константина был первый христианский монарх, познакомившийся на опыте с могуществом тех принципов, которые в деле религии способны противостоять самым энергическим усилиям гражданской власти.

Преследование Афанасия и стольких почтенных епископов, пострадавших за истину или по меньшей мере за чистоту своей совести, возбуждало справедливое негодование и неудовольствие во всех христианах, кроме тех, которые были слепо преданы арианской партии. Верующие сожалели об утрате своих достойных пастырей, изгнание которых обыкновенно сопровождалось вступлением в епископскую должность какого-нибудь самозванца; они громко жаловались на неуважение к их избирательным правам и на то, что их заставляли повиноваться наемным узурпаторам, личность которых была им незнакома, а принципы которых не внушали им доверия. Католики могли двумя способами доказывать, что они непричастны виновности и ереси своих церковных правителей, — публичным заявлением своего разномыслия или устранением себя от всяких с ним сношений. Первый из этих способов был придуман в Антиохии и практиковался там с таким успехом, что скоро распространился по всему христианскому миру. Славословие, или священный гимн, воспевающий славу Троицы, доступен для очень деликатных, но существенно важных модуляций голоса, так что сущность православного или еретического догмата может быть выражена различием между разделительной и соединительной частицами речи. Два благочестивых и предприимчивых мирянина, преданных Никейскому символу веры, Флавиан и Диодор, ввели в публичное богослужение поочередные ответы хора и более правильное пение псалмов. Под их руководством вышли из соседних степей массы монахов, в Антиохийском соборе появились хорошо обученные певчие, слава Отца и Сына и Святого Духа была торжественно воспета целым хором, и католики стали оскорблять чистотою своего учения арианского прелата, незаконным образом воссевшего на епископском престоле почтенного Евстафия.