Закат и падение Римской Империи. Том 2 - Эдвард Гиббон

Мнения здравомыслящего постороннего человека, беспристрастно рассматривающего причины гражданских и церковных распрей, всегда достойны нашего внимания, и следующее краткое извлечение из сочинений Аммиана, служившего в армиях Констанция и изучившего его характер, едва ли не более поучительно, чем целые страницы, наполненные богословской бранью. «Христианскую религию, — говорит этот воздержанный историк, — которая сама по себе ясна и проста, Констанций смешал с бреднями суеверия. Вместо того, чтоб примирить партии влиянием своего авторитета, он своими спорами о словах поощрял и усиливал разномыслие, возбужденное его суетной любознательностью. Большие дороги были покрыты толпами епископов, со всех сторон скакавших в галопе на те собрания, которые они называют соборами, а в то время как они всеми силами старались обратить всех последователей секты в свои собственные верования, их быстрые и беспрестанные разъезды почти совершенно расстроили общественное учреждение почтовых сообщений». Более близкое изучение церковных дел в царствование Констанция послужило бы обширным комментарием к этому замечательному отрывку, который оправдывает основательные опасения Афанасия, что беспокойная деятельность духовенства, странствующего по империи в поисках за истинной верой, вызовет со стороны всех неверующих презрение и насмешки. Лишь только император избавился от ужасов междоусобной войны, он посвятил досуги своих зимних стоянок в Арелате, Милане, Сирмиуме и Константинополе развлечениям или трудностям словопрений; меч судии и даже меч тирана был обнажен для подкрепления богословских доводов, а так как он отверг Никейский православный догмат, то все без труда признают, что его неспособность и невежество равнялись его самонадеянности. Евнухи, женщины и епископы, руководившие тщеславным и слабым императором, внушили ему непреодолимое отвращение к Homoousion’y, но его робкая совесть была встревожена нечестием Эция. Виновность этого атеиста казалась еще более тяжкой вследствие подозрительной благосклонности несчастного Галла, и даже гибель императорских министров, умерщвленных в Антиохии, приписывалась внушениям этого опасного софиста. Ум Констанция, неспособный ни руководствоваться рассудком, ни остановиться на каких-нибудь догматах, блуждал в мрачной пропасти, слепо устремляясь в противоположную сторону от той, которая наводила на него ужас; он попеременно то одобрял, то осуждал одни и те же мнения; он то отправлял в ссылку, то призывал назад вожаков арианской и полуарианской партий. В эпохи государственной деятельности или публичных празднеств он проводил целые дни и даже целые ночи, выбирая слова и взвешивая выражения, из которых составлялись его непрочные догматы. Предмет его размышлений не переставал преследовать и занимать его даже во время сна; бессвязные сновидения императора принимались за небесные видения, и он охотно принимал высокий титул епископа из епископов от тех лиц духовного звания, которые позабывали об интересах своего сословия ради удовлетворения своих страстей. Намерение ввести однообразную доктрину, заставившее его созывать столько соборов в Галлии, Италии, Иллирии и Азии, постоянно наталкивалось на его собственное легкомыслие, на раздоры ариан и на сопротивление католиков, и он решился на последнее и решительное усилие — он задумал созвать вселенский собор, которому он повелительно продиктует его декреты. Разрушительное землетрясение в Никомедии, трудность найти удобное место для собора н, может быть, некоторые скрытые политические мотивы заставили его сделать изменение в приготовительных распоряжениях.

Восточным епископам было приказано собираться в Селев- кии, в Исаврии; западные епископы собрались на свои совещания в Римини, на берегу Адриатического моря, а вместо двух или трех депутатов от каждой провинции были созваны все епископы без исключения. Восточный собор, после четырехдневных горячих и бесплодных прений, разошелся, не постановив никакого окончательного решения. Заседания западного собора продолжались более шести месяцев. Преторианскому префекту Тавру было поручено не дозволять прелатам разъезжаться до тех пор, пока они все не придут к одному убеждению, а его усилия были поддержаны дозволением сослать пятнадцать самых несговорчивых из них и обещанием консульского звания в случае, если он с успехом доведет до конца столь трудное предприятие. Его просьбы и угрозы, авторитет монарха, софистика Валента и Урзация, лишения от холода и голода и невыносимая скука нескончаемой ссылки — все это, вместе взятое, наконец заставило епископов дать требуемое от них согласие. Депутаты от востока и запада явились к императору в константинопольский дворец, и он мог доставить себе удовольствие предписать всему миру исповедание веры, которое установляло подобие Сына Божия, но умалчивало о его единосущности. Но триумфу арианства предшествовало удаление православного духовенства, которое нельзя было ни застращать, ни подкупить, и царствование Констанция опозорилось несправедливым и бесполезным преследованием великого Афанасия.

Нам нечасто представляется случай наблюдать, в деятельной или в созерцательной жизни, какие результаты могут быть достигнуты и какие препятствия могут быть преодолены силою одного ума, если он непреклонно направлен к достижению одной цели. Бессмертное имя Афанасия всегда будет неразрывно связано с кафолическим учением о Троице, на защиту которого он посвятил все свои силы и способности. Воспитанный в семье Александра, он энергично восстал против арианской ереси с первых моментов ее возникновения; он исполнял важные обязанности секретаря при престарелом прелате, и отцы Никейского собора смотрели с удивлением и уважением на добродетели, обнаруживавшиеся в молодом диаконе. В минуты общей опасности нередко откладываются в сторону нелепые преимущества возраста и ранга, и диакон Афанасий был возведен, через пять месяцев после своего возвращения из Никкеи, в звание египетского архиепископа. Он занимал этот высокий пост в течение более сорока шести лет, и его продолжительное управление прошло в непрерывной борьбе с арианством. Пять paз Афанасий был изгоняем со своего архиепископского трона; двадцать лет он провел изгнанником или беглецом, и почти все провинции Римской империи были поочередно свидетельницами его трудов и страданий для защиты Homoousion’а, которую он считал единственным удовольствием и занятием, единственною обязанностью и славою своей жизни. Среди тревог преследования архиепископ александрийский был терпелив в своих занятиях, заботлив о своей репутации и беспечен в том, что касалось его безопасности, и, хотя его ум не избегнул заразы фанатизма, Афанасий обнаружил такое превосходство характера и дарований, благодаря которому он был гораздо более способен к управлению великой монархией, чем выродившиеся сыновья Константина. Его ученость была менее глубока и обширна, нежели ученость Евсевия Кесарийского, а его грубое красноречие не могло равняться с изящным витийством Григория или Василия, но всякий раз, как египетскому примасу приходилось защищать свои мнения или свой образ действий, его импровизированная речь, и устная и письменная, была ясна, сильна и убедительна. Православная церковь всегда уважала в нем одного из самых основательных знатоков христианского богословия, и его считали очень сведущим в двух мирских науках, менее подходящих к характеру епископа, — в юриспруденции и в ворожбе. Некоторые удачные предугадывания будущих событий, которые беспристрастный мыслитель мог бы приписать опытности и здравомыслию Афанасия, приписывались его друзьями внушениям свыше, а его врагами — действию адского чародейства.

Но так как Афанасий постоянно должен был бороться с предрассудками и страстями людей всякого разряда, начиная с монахов и кончая императорами, то знание человеческого сердца было первым и самым важным из его научных познаний. Он с постоянным вниманием следил за всеми переменами развертывавшейся перед его глазами сцены и никогда не пропускал удобного случая, чтоб воспользоваться теми решительными моментами, цену которых узнают дюжинные натуры лишь тогда, когда они безвозвратно миновали. Архиепископ Александрийский был способен различать, когда можно было смело приказывать и когда следовало с осторожностью внушать, когда можно было бороться с властью и когда следовало избегать преследования, а в то время, как он направлял церковные громы против ереси и неповиновения, он умел сохранять в среде своих приверженцев податливость и снисходительность осторожного предводителя партии. Избрание Афанасия не избегло упреков в неправильности и торопливости, но безупречность его поведения расположила в его пользу и духовенство и народ. Жители Александрии были готовы взяться за оружие для защиты своего красноречивого и великодушного пастыря. В своих несчастьях он всегда находил подпору или по меньшей мере утешение в неизменной преданности подчиненного ему духовенства, и все сто египетских епископов держали его сторону с непоколебимым усердием. В скромной обстановке, которою иные окружают себя из гордости или из политических расчетов, он часто объезжал свою епархию от устьев Нила до границ Эфиопии, фамильярно беседовал с людьми самого низкого звания и со смирением приветствовал святых и отшельников пустыни. И не только в церковных собраниях, но и в обществе людей одного с ним образования и воспитания Афанасий обнаруживал превосходство своего ума. Он держал себя с развязной и почтительной самоуверенностью при дворе монарха и среди превратностей фортуны никогда не утрачивал ни доверия своих друзей, ни уважения своих врагов.