Мятежники - Юлия Глезарова

– Нет войны, – к беседовавшим подошел молодой шляхтич в овчинном тулупе. – Армия бунтует. За волю крестьянскую выступила против царя самого. Солдатам срок службы уменьшить обещают. Я наверное знаю.

– Уменьшить? – солдат недоверчиво посмотрел на шляхтича. – Да кто ж о нашем брате и думает-то? Дела-то до нас никому нету.

– Нет, служивый. За вас армия выступила. Ты сам какого полку?

– Я? Курского пехотного. А что?

Вместо ответа шляхтич сунул в солдатскую ладонь смятый листок бумаги и отошел от толпы.

– Эх, читать-то я не обучен. Степан, – обратился солдат к мастеровому. – Прочти что ли. Ты почитай полгода грамоте учился.

Мастеровой развернул бумагу.

– «Во и-мя От-ца и Сы-на и Свя-то-го Ду-ха», – прочитал он. – Кажись, молитва какая-то. Читать дальше-то?

– Читай.

– «Хри-стос ска-зал: не мо-же-те Бо-гу ра-бо-та-ти и ма-мо-не, от то-го то рус-кий на-род и рус-кое во-ин-ство стра-дают, что по-ко-ря-ются ца-рям».

Мастеровой замолчал, удивленно взглянул на солдата.

– А знаешь, мил человек, что за эдакую бумажку быть может? Ежели выпорют, скажешь еще спасибо. А то и в каторгу пойдешь. Вот ведь лях поганый – народ православный мутит…

Солдат оглянулся: фигура шляхтича в тулупе все еще была видна.

– Держи его!

Мастеровой и солдат бросились вслед за шляхтичем. Тот оглянулся, увидел погоню и попытался бежать, на ходу засовывая в рот клочки бумаги. Перепуганный народ валил ему навстречу, толкая и не давая пройти. Из переулка вдруг выехал конный полицейский разъезд.

– Держи его! – закричал солдат разъезду. – Шпигон! Народ мутит!

Полицейский наехал на шляхтича лошадью, тот упал, судорожно глотая куски полупрожеванной бумаги.

Саша Мозалевский очнулся в тюремной камере. Он с трудом вспомнил, как полицейские вязали ему руки, как он вырывался и уже было совсем вырвался, но потом чей-то кулак заехал ему в лицо. От обиды и боли он лишился чувств.

Теперь сознание медленно возвращалось к нему. Саша попытался пошевелить руками: они были связаны за спиною, затекли и ничего не чувствовали. Из разбитого носа на дощатый пол капала кровь, возле образовавшейся лужицы суетились два жирных черных таракана. Саша дунул на тараканов – насекомые даже и не попытались скрыться.

В камеру вошли люди. Один из вошедших сел на стул возле узника.

– Поднять его! – приказал он.

Сашу взяли за связанные руки, подняли и усадили на соседний стул. От резких движений у него закружилась голова, и он с трудом удержался, чтобы не упасть.

– Здешний полицмейстер полковник Дуров, – отрекомендовался вошедший. – Прошу простить излишнюю ретивость моих людей. Ведь вы офицер, не так ли?

Саша кивнул, борясь с подступившей к горлу тошнотой.

– Мои люди не знали этого, вы были без мундира. К тому же вы пытались сопротивляться. И вот результат. Сожалею, весьма сожалею. Развязать! – приказал Дуров.

Полицейские развязали прапорщику руки. Он хотел вытереть рукавом стекавшую из носа кровь – но только размазал ее по лицу.

– Назовите чин свой и имя.

Саша представился.

– Зачем прибыли в Киев?

– Я сбежал от мятежников и хотел явиться к начальству.

– Вы лжете. Извольте взглянуть.

Полицмейстер держал в руках бумагу, которую прапорщик так неосторожно отдал солдату.

– Откуда у вас это?

– Подобрал… на улице….

– Ладно, – сказал Дуров примирительно, – не хотите отвечать, и не надо. Следствие разберется, что вы за птица. Сейчас вы пойдете со мною: вас хочет видеть лично его сиятельство генерал от инфантерии князь Щербатов.

Мозалевский всегда боялся большого начальства. Поэтому, входя в генеральский кабинет, он инстинктивно вжал голову в плечи.

Генерал, однако, показался не страшным. Встав с тяжелого дубового кресла, он подал прапорщику руку. Не поднимая глаз, Саша пожал ее. Щербатов удивленно поглядел на ладонь его, распухшую и расцарапанную веревками:

– Мне жаль вас, молодой человек. Поверьте, искренне жаль. Как жаль и вашего предводителя. И я плáчу обо всех вас.

Прапорщик удивленно посмотрел на генерала. Тяжелое золото эполет с царским вензелем. Увешанный орденами мундир. Слезы на глазах.

– Мне жаль вас, – повторил Щербатов. – Я не буду спрашивать, зачем вы здесь и к кому шли. Я это знаю. Но вы опоздали.

– Но… но ведь помочь можно и сейчас. Вы – можете.

Прапорщик густо покраснел, поняв, что выдал себя.

– Нет, сейчас поздно. По тревоге поднят не только Киев. Против вас выступил корпус генерала Рота. Готова к выступлению вторая армия. Ваш полк окружен. Вам подполковник обречен…

Генерал тяжело опустился в кресло.

– Ваше сиятельство, – произнес Саша, – Может, еще не все потеряно. Может, Сергею Иванычу еще удастся…

Щербатов очнулся, глаза его мгновенно высохли. Он позвонил в колокольчик – и в комнату вошел полицейский конвой.

– Уведите, – бросил он небрежно. И, обращаясь к Саше, добавил: – Вам сделают формальный допрос. Советую отвечать чистосердечно и без малейшей утайки.

Полицейские, больно схватив прапорщика за плечи, вывели из генеральского кабинета.

6

Богатое село Мотовиловка приветствовало восставших. Погода по-прежнему была хороша, новогодняя ночь была теплой, почти весенней. Крупные звезды светили на небе, над ними безраздельно властвовала луна.

В эту ночь никто в Мотовиловке не спал: узнав о приближении мятежного полка, жители высыпали из домов, с любопытством разглядывали войско. Полковой квартирмейстер Антон Войнилович, совсем недавно определившийся в полк и горевший желанием заслужить доверенность Сергея, в полчаса определил солдатам и офицерам квартиры.

– Ваше высокоблагородие, господин подполковник, – сказал он Сергею после доклада об удаче с квартирами, – пан Руликовский, помещик здешний, просил вас пожаловать в гости к нему. Дом у него большой, просторный и чистый… Там вам спокойно будет.

Дом Руликовского стоял на крутом холме, у подножья которого блестел затянутый пруд. Холм был засажен фруктовыми деревьями: ветки их склонялись под тяжестью подтаявшего снега. Между деревьями, около дома, видны были очертания костела.

На крыльцо выбежал хозяин, пан Иосиф Руликовский. Сергей знал его и раньше: видел на балах в Киеве. «Либерал… Поляк… Крепкий еще, вон, как бегает…» – подумал Сергей.

Иось Бродский, корчмарь из Мотовиловки, никогда не знал, чего ждать от православных праздников – прибыли или погрома. Чаще все-таки получалась прибыль, но и неприятности тоже бывали: пьяный человек имеет право побушевать в свое удовольствие. Иось относился к таким вещам с пониманием. Как положено правоверному иудею, он напивался один раз в год, на Пурим, и тогда давал себе волю: ругал последними словами свою сварливую жену, пилившую его все остальные дни в году, плакал горькими слезами над участью своей бедной кривой дочки, потому что никак не мог найти ей подходящего мужа. А один раз, потеряв последние крохи разума, разбил тарелку из парадного сервиза.

После случая с тарелкой Иось думал, что прекрасно понимает всех пьяниц и умеет с ними обращаться.

Но то, что происходило новогодней ночью в его корчме, не было похоже ни на один праздник из тех, что ему довелось видеть ранее. Корчму заполонили солдаты. Пока они вели себя смирно, но разговоры у них были странные. Бродскому таких сроду слышать не приходилось:

– Веселись, душа! Теперь вольность!

– Константиново войско, говорят, под Бердичевым стоит…

– Царь Константин вольность объявил, а Николай назад отобрать хочет.

– Батальонного не выдадим!

– Слышь, а слышь? А поручик-то наш… того…

– Убег?

– А… такая…!

– Праздник слышь ты, сегодня, народ гуляет!

– Седня – вольность!

– Расшумелись… Тут сурьезное дело… поход зимний, а они… небось в 12-м не ходили…

– Тулупчик-то есть…

– Ростепель теперь, да ты не думай – завтра мороз будет… Я чую.

Пока солдаты платили исправно, требовали водки, кислой капусты на закуску, соленых огурцов. Корчмарь едва успевал доставлять требуемое, с тревогой замечая, что платят солдаты с каждым разом все неохотнее…

А разговоры в корчме становились все более и более странными. Настолько, что Иось, улучив свободную минуту, позвал жену и тихо велел ей упаковать и спрятать столовое серебро.

– Вольность… Я-то знаю, паря, че такое вольность… Я с Оренбурхской губернии… У нас Пугач гулял… Вот кто вольность понимал… Дал волю людишкам – все дозволял делать, чего душа пожелает… А кто несогласный – того – головой в петлю, да на виселицу! И пра-а-а-влно! Не иди поперек вольности!

– А моя б воля была… я в на штык нанизал бы… десяток панов, да десяток жидов…

– Ох, как же нехорошо это все пахнет, – бормотал про себя Иось, выкатывая солдатам очередной бочонок горилки, – ох, чем же это пахнет?!

– Водки давай! – пьяный солдат стукнул ладонью по столу.