Жизнь Пушкина - Георгий Чулков

Пушкин следовал за Нижегородским драгунским полком, которым командовал Раевский, где служил и брат Левушка. Только теперь поэт узнал брата по-настоящему. До ссылки Пушкина на Юг Левушка был еще мальчиком; в Михайловском их встреча была слишком краткой; теперь Левушка был боевой офицер, беспечный, всегда веселый, неутомимый в походе, храбрый и легкомысленный. Все знали его способность пить, не пьянея, и это, кажется, было его второй страстью после увлечения стихами, коих он знал наизусть несметное количество. Старшего брата он обожал.

Солдаты с удивлением смотрели на Пушкина, на его фрак и круглую шляпу. Наконец они решили, что он немецкий поп, и примирились с его присутствием в полку.

14 июня Пушкин впервые услышал выстрелы и был свидетелем военных действий. Когда случилось драгунам Раевского в долине Инжа-Су атаковать неприятеля, поэт бросился на аванпосты. Схватив пику убитого казака, устремился он на неприятеля, удивляя солдат своим невоенным видом. Он был очень недоволен, когда посланный за ним майор Семичев[848] насильно вывел его из передовой цепи. М. И. Пущин, Н. И. Ушаков[849] и все свидетели тогдашних событий рассказывают о воинственном пыле Пушкина. Поэт в самом деле чувствовал, что «есть упоение в бою…»[850]. Неуместная храбрость Пушкина беспокоила Паскевича не менее, чем его пребывание в палатке Раевского, где он встречался с офицерами и оставался без наблюдения начальства. Паскевич, под влиянием петербургских сообщений и предупреждений, смотрел на Пушкина, как на опасного вольнодумца, и боялся его влияния на офицеров, а между тем М. В. Юзефович, постоянно в это время общавшийся с поэтом, свидетельствует, что Пушкин стал совсем иным и «отрешился от утопических иллюзий». М. В. Юзефовичу казалось, что Пушкин стал и в общении с людьми не таким, как раньше: «Во всех речах и поступках Пушкина не было уже и следа прежнего разнузданного повесы. Он даже оказывался, к нашему сожалению, слишком воздержанным застольным собутыльником. Он отстал уже окончательно от всех излишеств…»

В эти дни как раз кто-то неосторожно в присутствии Пушкина процитировал стихи из «Гавриилиады», и это напоминание о ней оскорбило поэта. «И ежели в нем еще иногда прорывались наружу неумеренные страсти, — пишет Юзефович о Пушкине, — то мировоззрение его изменилось уже вполне и бесповоротно…»

Возможно, что М. В. Юзефович в известной мере был прав, но как бы ни изменилось мировоззрение Пушкина, «неумеренные страсти» продолжали еще волновать буйное сердце поэта до конца его дней.

Здесь, на войне, как это ни странно, поэт чувствовал себя лучше, чем в мирной обстановке. «Лагерная жизнь очень мне нравилась, — признается он, — пушка подымала нас на заре. Сон в палатках удивительно здоров. За обедом запивали мы азиатский шашлык английским пивом и шампанским, застывшим в снегах таврийских…[851]»

Пушкин был свидетелем нескольких боев с отступавшей турецкой армией. Неприятель не оказывал серьезного сопротивления. Наконец, русские заняли Гассан-Кале[852], который считается ключом Арзрума. «27 июня, в годовщину Полтавского сражения, в б часов вечера русское знамя развилось над арзрумской цитаделью[853]».

Пушкин вместе с генералом Раевским въехал в город. Турки с плоских кровель угрюмо смотрели на завоевателей. Армяне радостно шумели, толпясь на улице. Мальчишки бежали за войсками, крестясь и повторяя: християн! християн!..

Когда поэт вернулся в лагерь, он нашел там взятых в плен турецких пашей. «Один из пашей, — рассказывает Пушкин, — сухощавый старичок, ужасный хлопотун, с живостью говорил нашим генералам. Увидев меня во фраке, он спросил, кто я таков. Пущин дал мне титул поэта. Паша сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика: благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу[854]. Он не имеет ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли и ему поклоняются».

В средине июля в Арзруме появилась чума. Пушкин испугался карантинов, да и сама чума внушала ему беспокойство. Однако он пошел бродить по базару, не желая подчиняться дурному впечатлению. Он остановился перед лавкою оружейного мастера. Вдруг кто-то ударил его по плечу. За ним стоял ужасный нищий. Он был бледен как смерть. Красные глаза его гноились. Мысли о чуме опять мелькнули в воображении поэта. Странное любопытство, однако, превозмогло в Пушкине отвращение и страх. На другой же день вместе с врачом поэт отправился в лагерь зачумленных. Турки, которые безбоязненно раздевали больных и ухаживали за ними, удивили его. «Признаюсь, — писал он, — я устыдился моей европейской робости в присутствии такого равнодушия и поскорее возвратился в город…»

19 июля Пушкин пришел к графу Паскевичу, чтобы с ним проститься. Многие знали, что поэт и здесь, в лагере полководца, находится под политическим надзором. Естественно, что распространились слухи, будто бы Пушкин вынужден был покинуть армию по требованию Паскевича. Однако сам поэт в своих записках рассказывает о своем отъезде совсем не так. «Граф предлагал мне быть свидетелем дальнейших предприятий, — пишет он, — но я спешил в Россию… Граф подарил мне на память турецкую саблю. Она хранится у меня памятником моего странствования вослед блестящего героя по завоеванным пустыням Армении. В тот же день я оставил Арзрум».

На обратном пути во Владикавказе Пушкин встретил Р. И. Дорохова[855], сына известного партизана 1812 года, и М. И. Пущина. Оба ехали на воды лечиться от ран, полученных ими в походе на Арзрум.

«У Пущина на столе нашел я русские журналы, — пишет Пушкин. — Первая статья, мне попавшаяся, была разбор одного из моих сочинений. В ней всячески бранили меня и мои стихи… Таково было мне первое приветствие в любезном отечестве».

III

«Полтава» Пушкина, напечатанная за месяц до его поездки на Кавказ, стоит на важном рубеже его биографии, хотя, в сущности, уже «Борис Годунов» определил собою новый путь в творчестве поэта. Только цензура царя, задержавшая выход в свет «Бориса Годунова», дала повод критикам недоуменно разводить руками при появлении «Полтавы»: что случилось с певцом «Бахчисарайского фонтана» и прочих сладкогласных творений? Откуда этот суровый и на слух тогдашних зоилов прозаический стих? Для самого Пушкина трезвость и строгость поэтического стиля были не новы, они уже выражены вполне в «Комедии о Московском Государстве».