Жизнь Пушкина - Георгий Чулков

Тринадцатую строчку пришлось, впрочем, переделать:

Твоя печальная пустыня.

Стих «Сибири хладная пустыня» давал ключ к имени Марии Николаевны Раевской-Волконской, а Пушкин хотел утаить это имя.

Высокая любовь осталась тайной. После создания «Полтавы», на что пришлось потратить немало душевных сил, хотелось отдохнуть, быть беспечным, говорить глупости… Письмо к Дельвигу прекрасно отразило эту веселую усадебную беспечность. «Здесь мне очень весело, — писал Пушкин. — Прасковью Александровну я люблю душевно; жаль, что она хворает и всё беспокоится. Соседи ездят смотреть на меня, как на собаку Мунито[800]; скажи это графу Хвостову. Петр Маркович (Полторацкий, отец А. П. Керн) здесь повеселел и уморительно мил. На днях было сборище у одного соседа; я должен был туда приехать. Дети его родственницы, балованные ребятишки, хотели непременно туда же ехать. Мать принесла им изюму и черносливу и думала тихонько от них убраться. Но Петр Маркович их взбудоражил, он к ним прибежал: дети! дети! мать вас обманывает — не ешьте черносливу, поезжайте с нею. Там будет Пушкин он весь сахарный, а зад его яблочный; его разрежут, и всем вам будет по кусочку дети разревелись; не хотим черносливу, хотим Пушкина…»

Далее Пушкин сообщает Дельвигу, что в усадьбе много девиц: «Я с ними вожусь платонически, и от того толстею и поправляюсь в моем здоровье. Прощай, поцелуй себя в пупок, если можешь…»

Это одно из последних веселых писем Пушкина. Скоро наступят для него страдные дни.

Здесь, в Малинниках, Пушкин дописывал седьмую главу «Онегина», которую он начал еще весною прошлого года. Он кончил ее 4 ноября. В этой главе чудесно отразились русские усадебные пейзажи и образы. В начале декабря поэт решил покинуть деревню. В Москве предстояла ему встреча, которая определила судьбу последних восьми лет его жизни.

В Москве Пушкин остановился на этот раз в Глинищевском переулке в гостинице «Север». Началась обычная столичная суета, встречи с литераторами, альманашниками, приглашения на светские вечера, холостые пирушки, острословие князя П. А. Вяземского, каламбуры графа Федора Толстого… Пушкин опять стал подумывать о женитьбе. Он был частым посетителем московских балов, где невест было немало. Однажды на общественном балу танцмейстера Иогеля[801] Пушкин увидел молоденькую девицу, почти подростка, Наташу Гончарову[802]. Она уже числилась в списке так называемых красавиц, и поэт находил ее не менее прелестной, чем Софи Пушкину, Ушакову, Оленину и прочих своих «невест». Почему бы не жениться ему на этой хорошенькой барышне? Наташа Гончарова не была аристократкою. Ее отец, Николай Афанасьевич[803], был правнуком калужского купца Афанасия Абрамовича Гончарова[804], сумевшего создать при Петре Великом замечательную Полотняную фабрику, известную в Европе и в Америке. Он нажил миллионы и получил дворянство. Сын его Николай[805] также обладал коммерческими талантами, но внук, Афанасий Николаевич[806], оказался безумным расточителем. Его жена, урожденная Мусина-Пушкина[807], заболела душевно, и тогда ее супруг, тоже психически человек неуравновешенный, предался развратной и беспорядочной жизни, которая в конце концов разорила семейство. Его сын, Николай Афанасьевич, женился на Наталье Ивановне Загряжской[808], весьма знатной, но нищей красавице. Она ему родила трех сыновей Дмитрия[809], Ивана[810] и Сергея[811] и трех дочерей Екатерину[812], Александру[813] и Наталью. Гончаровы в это время совершенно были разорены. Николай Афанасьевич к тому же душевно заболел, так же как и его мать. Наталья Ивановна была ханжою. В доме у них толпились странницы и приживалки. Девочек воспитывали в строгости, но бестолково; образование их сводилось к знанию французского языка, музыки и рукоделия. За Наташей ухаживали многие, но предложения никто не делал. Все боялись сумасшедшего отца, взбалмошной матери и нескладного быта в доме бесприданницы. Но поэт не побоялся всех этих опасных странностей. Любопытно, однако, что, пленившись Натальей Николаевной, Пушкин и на этот раз, по обыкновению, вместо того чтобы остаться около нее, вскоре после бала танцмейстера Иогеля выехал в Старицу, где в это время был А. Н. Вульф, а потом вместе с этим резонерствующим циником поехал в Петербург. 18 января он уже был там и остановился в трактире Демута[814]. Несмотря на свою кочевую, беспокойную жизнь, Пушкин много работал и немало зарабатывал, потому что книги его издавались и переиздавались все время, но денег у него никогда не было: он жил беспорядочно и, главное, вел большую карточную игру, часто с сомнительными игроками, и проигрывал крупные суммы. Книги Пушкина расходились очень хорошо, и гонорары он получал по тому времени крупные. Выходили в свет отдельными книжками главы «Евгения Онегина», в марте 1828 года вышло второе издание «Руслана и Людмилы», в мае второе издание «Кавказского пленника», в декабре «Граф Нулин» (вместе с поэмою Баратынского «Бал»), в марте 1829 года появилась «Полтава», в мае — первая часть «Стихотворений Александра Пушкина», в июне — вторая часть. Но жизнь Пушкина была не устроена. У него не было ни своего дома, ни уверенности в прочности своего положения. Бенкендорф все время бесцеремонно напоминал ему об его поднадзорности. Пушкин не знал точно, что ему позволено и что запрещено. Ему надоедало постоянно обращаться за разрешением об издании той или другой вещи или сообщать о своих поездках в Москву или в деревню. Его ходатайства об отъезде за границу были отклонены, а у него была «тоска по чужбине». Ему хотелось все новых и новых впечатлений, и он чувствовал себя не только русским: он был истинный европеец. Его ходатайство о зачислении в действующую армию также не увенчалось успехом. Прасковья Александровна сравнивала его с орлом, но его не выпускали из клетки, и он бился о железные прутья, тщетно расправляя крылья.

9 марта 1829 года Пушкин выехал из Петербурга, взяв в генерал-губернаторской канцелярии подорожную до Тифлиса и обратно. На этот раз поэт не просил у Бенкендорфа разрешения на поездку, но шеф жандармов, конечно, был осведомлен о ней через агентов, наблюдавших за Пушкиным. 22 марта Бенкендорф распорядился, чтобы кавказские власти следили за поведением поднадзорного поэта.

Пушкин не сразу отправился на Кавказ. В Москве он пробыл почти два месяца. Остановился он на этот раз у Павла Воиновича Нащокина, своего старого знакомого, связанного с ним самою задушевною дружбою. Было приятно сидеть на его турецком диване, курить трубку и слушать бесконечные его рассказы, полные красок, образов и оригинальности. Какое богатство наблюдений, опыта и остроумия! И какое благородное сердце у этого Нащокина! В обществе игроков, сомнительных артистов, праздных забулдыг, темных дельцов, шарлатанов-алхимиков можно, казалось бы, и самому утратить нравственную чистоту и светлый разум, но, несмотря на дикую богему, окружавшую Павла Воиновича, он оставался все таким же очаровательным собеседником и рыцарски безупречным другом. Беспечный относительно своей личной жизни, он был заботлив и точен, когда надо было устроить дела приятеля. Растративший на широкую и щедрую жизнь большое состояние, а теперь то впадавший в крайнюю нужду, то опять на краткий срок богатевший благодаря наследствам или крупным выигрышам, Нащокин продолжал жить тою ленивою жизнью москвича-хлебосола, которая совершенно не понятна нам, людям нашей страны и нашей эпохи. Пушкина не удивляла эта праздная жизнь, этот странный быт, эта красавица цыганка Ольга Андреевна[815], сожительница Нащокина: поэт чувствовал себя превосходно в дружеском общении с беспечным приятелем, любившим поэта с совершенною искренностью. Павел Воинович был человек начитанный, с хорошим вкусом, с проницательным умом и тою даровитостью, которая, будучи бесплодной, не становится от этого менее пленительной при личных отношениях. Поэт умолял приятеля писать мемуары и даже сам с его слов начинал записи, но из этого ничего не вышло: Нащокин не дорожил своим талантом и расточал его бескорыстно в случайных разговорах. Кое-что из этих рассказов Нащокина вошло в «поэтическое хозяйство» Пушкина. Рассказ, например, о помещике Островском[816] послужил фабулой для повести о Дубровском. Кажется, одним из героев задуманного Пушкиным романа «Русский Пелам» был сам Павел Воинович.