Ангел гибели - Евгений Сыч

— Нужно все отдавать, что имеешь, а не делить жизнь на годы или века.

— Хорошо говоришь, — грустно одобрил У. — Что же ты сама к людям не торопишься?

— Не знаю. Боюсь.

— А долги как же? Ну вот. Человек был бы что-то должен, если бы сам выпрашивал для себя жизнь, добивался ее.

— Но тебе дана жизнь. Дали — значит должен.

— Дать и по физиономии могут. И пять лет дать — за людьми не заржавеет. За все себя должным считать — отдавать замаешься. Может, потому ты сама к людям не идешь?

— Гонишь?

— Боже упаси, мне с тобой интереснее. Но ты мне все про долги мои напоминаешь, а сама?

— А я твои ответы на себя примеряю, — сказала женщина.

— Ну и как?

— Как когда.

Пещера У была жильем незавидным. На чей вкус, конечно, и в какое время, — в смутные времена иной пещеру эту с удовольствием сменял бы на свой богатый дом в престижном районе. Да и как не сменять? Если ищешь надежности, то пещера, пожалуй, понадежней.

Вот только с комфортом здесь было неважно. Пещера досталась У вместе со всем оборудованием по наследству (обычно отшельники тоже в конце концов умирают) и ничего лишнего здесь не имелось. Когда в пещере поселилась женщина, У притащил из лесу охапку-другую веток, да так и спал на них. Можно было и вторую лежанку смастерить, да лень заедала: все вроде времени не находилось, а еще казалось странно — в пещере две лежанки. Тоже апартаменты!

На ветках было хорошо. У даже недоумевал, как раньше до этого не додумался. Ветки жали под ребра, когда он лежал ровно, и сопротивлялись, когда он ворочался. Это воспринималось им как дружеское внимание, оказываемое ветками ему лично. Неудобства У нравились, как нравилось все, что работало на его бессмертие.

У не знал, что собственно следует предпринимать с жиличкой, и сомневался: а нужно ли что предпринимать? Хотя близость женщины его все-таки тревожила, как любого в подобной ситуации. Он даже подумывал время от времени перебраться на лежанку, под теплый бок, но это обошлось бы ему недешево. Все бессчетные годы до появления сына У прожил в возрасте двадцати четырех — максимум двадцати пяти лет, то есть выглядел и чувствовал себя на столько. С рождением сына он стал стареть так же быстро, как все смертные, и только со смертью жены опять стареть перестал. Сын все взрослеет, тридцать ему уже, наверное, а для У годы летят мимо, как и раньше. Бессмертным дети не нужны, точнее, у бессмертных не должно быть детей, иначе земля переполнилась бы и тени полузадушенные слонялись бы по ней в тесноте и обиде.

И все-таки его маяло порой, мешало присутствие женщины в пещере. «Неудобно как-то, — думалось. — Привыкла. Планы строит, вероятно, рассчитывает на меня». Тоже вроде и виноват получается, а в чем? Спать мешало беспокойство лишнее. Впрочем, понимал — ничего не лишнее. Все зачтется. Бессмертие — оно тоже дается не даром.

У плюнул бы и на бессмертие, но тот, кто заводит жену и детей, дает заложников судьбе. Это он помнил прочно. Давать заложников судьбе больше не хотелось. Сам он может встретить любую пакость со стороны капризной этой дамы, готов. Но другие-то — им зачем страдать? Зачем страдать в этом на диво приспособленном к людскому страданию мире? Сын вот есть, и за него порой так страшно становится, не дай господь. А оберегать одного в этом мире, да еще в смутные времена, значило убивать других. Убивать У больше не хотел. Легко из человека труп сделать, а обратно? Обратно не получается. Этот урок тоже преподнесла ему недолгая семейная жизнь. Хватит, постоял, подержал в руках легкое и все легче становящееся тело жены. И с ним все выпустил из рук, вырвали, точнее. Теперь пусть другие, кто хочет, встречаются и разлучаются, женятся, радуются, рожают детей и оплакивают друг друга. С него довольно. Убивать он перестал, но и сам приобретать да терять зарекся.

Так, чередуя хорошее с плохим и разбавляя этот коктейль обычным, тянулось время. Во всяком случае, вечерами они разговаривали. А дни У проводил по-своему. С утра скатывался с горки, ловил в заливе на завтрак фауну, какая попадалась. Женщина готовила. У завтракал и шел к дороге, в надежде обрести телу заряд бодрости, а душе успокоение. Шел и находил, естественно, как все ищущие. Тем более, что за многочисленные, хотя и быстротечные годы жизни развился в нем безошибочный инстинкт, подсказывающий направление.

Вот отряд движется по дороге. Оттуда — туда. Усталые солдаты, бодрый от молодости и сознания ответственности начальник сотни. У вышел отряду наперерез, встал посреди дороги, широко раскинув руки, закричал драматически: «Не пущу!» — и замер. Солдаты мгновенно подтянулись, сжали в руках оружие. Встревожился офицер, скомандовал что-то необходимое сержанту. У стоял посреди дороги, как монумент. Солдат рванул его за грудь. «Сволочи, — закричал У. — Гады! Сейчас я вас уничтожать буду!» И замахнулся. Тут его стали бить — не потому, что действительно испугались, а чтобы подготовить к разговору с командиром, с безобидной в общем-то целью, но У сопротивлялся долго и изобретательно, и его побили по-настоящему. Он упал, сбитый с ног квалифицированным ударом привычного к драке человека.

— Ты кто такой? — спросил начальник сотни.

— Какая разница? — дерзко отвечал У. — Человек я.

— Почему кричал? — поинтересовался офицер.

— Я — человек, а вы — солдаты, — пояснил У. — И идете не с добром. Убивать идете таких же, как я, людей. Долг мой вас остановить.

— Псих, — определил сержант, поотвыкший в походе от дисциплины. — Всыпать ему и бросить тут?

— Взять с собой, — подумав, ответил молодой начальник сотни.

— Человек — существо среднего рода. Средний человек: рост средний, возраст средний, особые приметы внутри, семейное положение в зависимости от страны, национальности, вероисповедания. Убеждения средние: те, что запомнил в детстве. Люди — ноты: осьмушки, четвертушки, половинки. Сидят на линеечках, как воробьи, и проявляются по очереди. В порядке очереди. Записана этими нотами музыка общественного движения.

То, что я слышу, — запись на ленте, истертой и облезлой. То, что я вижу, — оборванная и склеенная, выгоревшая под жестким светом вольтовой дуги кинолента. То, что я думаю, — мятая, замызганная перфокарта, где непробитая, где пробитая лишнего и, кажется даже, траченная жуком. Есть такой жук, специализируется по картону. Чем я хожу, Господи? Это — ноги?

У связали и повели на веревке, как ручного зверя. Пленный — не дикий зверь, чтобы сразу его убивать, и не человек, как все. Поэтому пленников водят на веревке и под конвоем, как водят ручных зверей, не очень страшных, но и небезопасных.