Ангел гибели - Евгений Сыч

У связали и повели на веревке, как ручного зверя. Пленный — не дикий зверь, чтобы сразу его убивать, и не человек, как все. Поэтому пленников водят на веревке и под конвоем, как водят ручных зверей, не очень страшных, но и небезопасных.

Так вели его, пока дорога не свернула над обрывом, глубоким и крутым. Здесь У, до времени тащившийся на веревке довольно спокойно, обогнал конвоира и ударил его ногой, потому что руки у него были связаны. Солдат веревку выпустил и схватился за меч, а У подбежал к краю обрыва и прыгнул как мог далеко, метясь на камни внизу.

Доставать его очевидный труп солдаты не стали, пошли дальше.

У полежал немного. Разорвал, отдохнув, веревки и пошел домой, довольный проведенным временем и собою.

А вот отряду не дано было дойти до места назначения спокойно. Чуть отошли они от обрыва — места предполагаемой гибели У — как встретился им еще один путник: бодро шагавший по дороге мужчина средних лет в потрепанной хламиде, длинноволосый и с длинным же посохом. «Остановитесь! — закричал встреченный солдатами, вздев свободную от посоха руку. — Остановитесь, туда ли вы идете?» Этого долго бить не пришлось, и вскоре отряд продолжил свой путь, а солдат, упустивший У, зло дергал веревку, когда пленный замедлял шаг или пытался заговорить.

У тем временем шел по лесу и решал схоластический вопрос: кому лучше, тем, кто погиб в той, великой войне, прославленной в народной памяти, увековеченной, или тем, кто погибал сейчас в войне необъявленной, вроде бы и не существующей, но самой что ни на есть настоящей. Гражданской.

V

Снова гость пришел к порогу У, нежданный, незванный. Желанный. Далекий и старый друг. Он присел на пороге и в ожидании хозяина смотрел на сосны и за сосны, туда, где внизу пряталась долина, туда, где заходило солнце.

— Красиво тут у тебя солнце заходит, — сказал он отшельнику, когда тот вышел на полянку перед пещерой. Просто сказал, без неловких радостей встречи.

— Красиво, — согласился У. — Иногда смотришь-смотришь, и хочется все это нарисовать. Только вот цвет не вытянуть: сосны розовые. Где ж это видано и кто в это поверит — розовые сосны?

— Да, — протянул гость завистливо. — Сидеть бы тут и с места не сходить. А зимой, наверное, еще лучше.

— Да, — опять согласился У. — И воздух — не то, что по твоим пустыням да по болотам. Слышь, Пастырь, давай поменяемся! Ты мне свой посох и суму. Я тебе пещеру. Объяснишь наскоро, чем ты там толпу в обалдение приводишь, и буду учить. Как там в заветах: забирая с собой из того, что дадут, только еду, чтоб добраться до другого жилища, да сандалии, да одежду, когда обветшает прежняя, а второй одежды не брать и в одном дому две ночи не останавливаться, но идти и учить, доколе ноги ходят и уста говорят… Верно ли? А то память на старости лет — сам знаешь.

— Что-то ты невеселый, — сказал Пастырь. — Может, душу хочешь открыть?

— А ты в своем амплуа, — откликнулся У. — Здравствуй, отче! — и поклонился, коснулся рукой земли у ног прибывшего, широким жестом приложил руку к сердцу и ко лбу; все это выглядело шуткой, да шуткой, наверное, и было.

— Да и ты не меняешься, — безнадежно махнул рукой гость. — Кто это там у тебя?

— Баба, — не вдумываясь, ответил У. — Женщина, — поправился.

— С чего это вдруг? — удивился Пастырь.

— А странница, — объяснил У. — Как это: «Примите же странника, яко отца утерянного и вновь обретенного, в дом ваш, и служите ему, доколе будет он жить в доме вашем, как служили бы отцу вашему». Правильно?

— Чепуха, — вынес вердикт гость. — И все-то ты врешь и никак не остепенишься. Ну, веди, угощай. Идти вашими дорогами легко ли?

— Угу, — подтвердил отшельник. — Пойдем угостимся, чем бог послал, а заодно проверим, любит ли он тебя, помнит ли и послал ли в предвидении твоего прихода чего сверх обычного или запамятовал.

— Здравствуйте, — церемонно представился гость женщине. — Я вашего друга старый знакомый.

Женщина посмотрела на вошедшего расширяющимися глазами и кинулась из пещеры вон.

— Чего это она? — не понял У.

— Бабы сами знают, чего и когда, — ответил гость. — А зачем, ты их лучше не спрашивай, ничего путного не добьешься, потому как не думают они, а чутьем чуют.

Женщина скоро пришла: принесла лохань чистую и кувшин, принялась ноги мыть гостю. Тот сидел, подобрав длинную хламиду, а У не вмешивался, хотя недоумевал. Особого почтения на первый взгляд Пастырь не должен был вызывать. Был он сравнительно молод, тридцати с небольшим на вид, волосы носил длинные и не заплетал, не убирал, шапки не надевал вовсе. Глаза у него, правда, большие были и ясные, да что в них, в глазах-то? Навидался У за свою долгую жизнь больших и чистых глаз, и сами по себе они ничего не значили. Странник, проповедник нищий и усталый, — а она омыла гостю ноги, вытерла их чистой своей кофтой, потому что не имелось в пещере лишних тряпок, да и нужных тоже, потом на стол накрыла и служила гостю и отшельнику, пока те не утолили первый голод и не продолжили беседы. А тогда села и глядела, и слушала, не слыша, не вникая.

— Ну, как тут у вас? — поинтересовался Пастырь.

— Суета, — не одобрил У. — Как с ума посходили опять: по дороге солдаты туда-сюда мечутся. Видел, наверное?

— Встречал, — признал гость. — До тебя недоходя замели меня, — я, правда, сам к ним привязался. Веришь ли, три дня учил, пока на путь направил, да не наставил, направил лишь.

— Отпустили? — спросил У.

— Куда денутся, — подтвердил тот. — Хотел было пострадать, да привычка у здешних солдат головы рубить. Ну, распните меня, ну, расстреляйте, сожгите, в конце концов, но рубить? Голову оттяпают, а потом приставят ли, да как приставят, да ту ли? Гадательно, — оба посмеялись.

— Пришлось перевоспитывать, — продолжал Пастырь. — Поговорил с ними. Видимо, беспорядки здесь какие-то, а во главе всего некий Я. Не знаю уж, на кого он работает, соседи ли его оплачивают или ваш правитель левой рукой, о которой правая не ведает.

— Нет, — поморщился У, — это сын мой. Ни на кого он не работает. Просто дурак.

— Дурак? Это плохо, — погрустнел Пастырь. — Добра он не делает. Провокацией это называется, знаешь?

— Знаю, — нехотя признал У, — от него и слышал. Он как раз на провокацию уповает, на умножение зла. Он их режет, они народ давят, дескать, народ в конце концов возмутится и свергнет. Говорил я ему: когда-то еще свергнут, а кровь сейчас льют, чем дальше, тем больше, из-за него, дурака, не в последнюю очередь.

— Да и свергнут, — задумчиво сказал гость, — тоже мало радости. Свято место пусто не бывает, а уж крови при этом… Все прежнее тогда просто не в счет.