Молитва к Прозерпине - Альберт Санчес Пиньоль

пленных больше не хотел жертвовать собой. Далеко не все соглашались нести детей. Многие предпочитали прожить хоть немного дольше: пусть даже эта жизнь была скверной и гадкой, они хотели жить, спотыкаясь под ударами копья в поясницу и в задницу, жить в ожидании страшной расправы, жить, шагая в окружении свиней. Когда наконец не находилось рук, готовых взять ребенка, он падал на землю, и никто его не поднимал. Только они – тектоны.

Богуд прервал свой рассказ, и тяжелое молчание повисло над нашим столом. Цицерон был человеком чувствительным; ужас и жестокость этой сцены безумно его огорчили. На его глаза даже навернулись слезы, а мои веки остались сухими. Я уже рассказывал тебе, Прозерпина, о его осторожных замечаниях, о его жалобах на то, что после пребывания в подземном мире его сын сильно изменился. С каждым днем я раздражал его все больше, и тем вечером его неприязнь увеличилась еще немного.

– Что с тобой, Марк? Неужели тебя не волнует подобная сцена? – спросил он меня сурово.

Мне не хотелось говорить ему, что там, в недрах земли, мое тело и мое сердце перенесли куда более страшные мучения, которых он никогда не будет в состоянии даже понять. Но его слезы меня бесили. И знаешь почему, Прозерпина? Потому что их вызвало не сострадание несчастным, а просто удачно построенный, трогающий за душу рассказ.

– Мне, безусловно, жаль пленников, и особенно детей, – сказал я, – но этот трагический эпизод не идет ни в какое сравнение с нашими обычаями.

– Объясни свои слова, – попросил Цицерон, пораженный моим ответом не меньше Богуда.

– По сути дела, тектоны только съедают плоть своих пленников, в то время как мы поглощаем и тело, и души наших рабов. Именно в этом и заключается рабство, не правда ли?

Цицерон обратил на меня недоуменный взгляд.

– Если бы тебе довелось побывать на рудниках, отец, ты бы понял. Мы уничтожаем как плоть наших рабов, так и их достоинство.

– Я всегда предлагал строго наказывать жестоких надсмотрщиков и ограничить злоупотребления хозяев.

– Как можно избежать злоупотреблений, когда один человек становится хозяином другого?

– Посмотри на Деметрия! – сказал Цицерон, указывая на старого раба нашего дома. – Неужели тебе кажется, что он несчастен в своем положении? Может ли этот раб заявить, что когда-либо был жертвой злоупотреблений? Нет!

– И тем не менее я настаиваю на своем: почему тебя так волнует рассказ нашего друга Богуда, если ты не проливаешь ни одной слезинки о тысячах мужчин и женщин, чьи жизни мы крадем каждый день? Я тебе скажу почему: ты просто никогда в жизни не видишь этих несчастных и никто не говорит тебе о них так, чтобы этот рассказ затронул твои чувства.

– Неужели ты и вправду хочешь уничтожить рабство? – рассмеялся Цицерон. – Какая экстравагантная мысль! Я понимаю, что так может думать какой-нибудь Либертус. Но ты? Сначала ты уничтожишь рабство, а что потом? Храмы, Сенат, поэзию?

Он глубоко вздохнул и заговорил спокойнее, обращаясь к нашему гостю:

– Извини моего сына, царь Богуд. Юности свойственно желание уничтожить старое и начать все снова. – Потом он обернулся ко мне, и в его голосе зазвучали суровые ноты: – Но тебе, Марк, следовало бы знать, что Рим стал маяком для всего мира, потому что каждое следующее поколение сохраняло все лучшее из наследия отцов и обогащало его достижениями своего разума. Так поступают настоящие граждане! Не сводят на нет героическое прошлое, а строят все новое на его основе и делают Рим еще более грандиозной идеей, нежели та, что досталась им от отцов! – Он возвел взор к небу и немного успокоился. – О, если бы тебя услышали наши предки! В те времена нами правили поистине достойные люди.

– В этом и заключается твоя ошибка. Ты путаешь достоинства и недостатки системы правления с добродетелями и грехами правителей. – И я с горечью заключил свою речь: – Только наивный буквоед может спутать Рим с идеальным государством Платона[77].

Услышав эти слова, Цицерон вскочил и ушел, очевидно рассерженный. Богуд был изумлен.

– Если бы в Мавретании, – сказал он мне, – сын посмел говорить так со своим отцом, тому оставалось бы только отправить своего отпрыска в изгнание или убить.

– И в Риме тоже, – ответил ему я. – Но мой отец не будет зря терять время, ибо он думает, что я умер во время своего пребывания в Африке.

13

Пока царь Богуд гостил в нашем доме, мы очень подружились. По правде говоря, он оказался большим шутником, но его отличали и другие черты.

Богуд обладал лисьим нюхом: всегда был начеку и хотел всему научиться. Он прекрасно понимал, что его крошечное государство не устоит перед страшным натиском тектонов, и поэтому приехал в Рим. У него не оставалось сомнений в том, что судьба Мавретании будет решаться не в Тинге[78], маленькой столице этого государства, а в столице мира, и с первого же дня развил бурную дипломатическую деятельность. Он посещал все форумы, присутствовал на всех дебатах, включая заседания в Сенате, где занимал место почетного гостя. Ты спросишь, Прозерпина, как такой экзотический элемент, как Богуд Справедливый, проник в верхи римского общества? Ответ прост: именно благодаря своей экзотичности. Все только и мечтали увидеть, как он появится в их кругу, разодетый в дорогие разноцветные шелка, с золотыми перстнями на пальцах, благоухающий терпкими духами. Богуд становился неким подобием циркового представления; и когда он приближался в сопровождении своей огромной женской свиты со счастливой и притворной улыбкой на лице, всем хотелось посмотреть на его ногти, покрашенные в десять разных цветов, и на его ухоженную бороду. Он был таким иностранным иностранцем, что даже самые нетерпимые к чужеземцам наши Катоны видели в нем не угрозу, а только украшение.

Самое смешное, самое забавное, Прозерпина, заключалось в том, что на самом деле Богуд был не более экзотичен, чем вода, набранная в кувшин из Тибра. Он получил самое что ни на есть эллинистическое образование и владел латынью не хуже меня. Его одеяния и манеры оказались просто игрой, незатейливой стратегией, позволявшей ему внедриться в римское общество. Даже его африканский акцент был ложным, ибо у нас дома он говорил на такой чистейшей латыни, что вполне мог сойти за торговца духами из Субуры.

Богуд проник во все круги власти, но, к его чести надо сказать, интересовался только одним вопросом: какие действия предпримет Сенат в ответ на угрозу наступления тектоников, как римляне собираются сражаться с легионами чудовищ, выполнит ли Рим договоры, заключенные с мавретанским двором,