Молитва к Прозерпине - Альберт Санчес Пиньоль

он считал, что сможет оказать влияние на всех троих и, объединив их интересы, возглавить борьбу и снова спасти Республику, словно нападение тектоников было неким подобием второго восстания Катилины.

Ерунда. Я совсем недавно включился в жизнь города, но все равно прекрасно видел, что все они – Помпей, Цезарь и Красс – считали, что мой отец уже отжил свое. У меня не создалось впечатления, будто Помпей собирался считаться с Цицероном, но мой отец этого не увидел или не захотел увидеть и в последующие дни развил исключительно бурную деятельность.

Целых две недели подряд он появлялся на всех форумах, участвовал во всех дебатах и во всех ужинах (до Конца Света, дорогая Прозерпина, большая часть самых важных решений в римской политике принимались за столами самых знатных и богатых домов Рима). Его голос слышали во всех коридорах республиканской власти, и не услышать его было невозможно! Это говорил сам Цицерон, а если Марк Туллий Цицерон требовал обсудить некую тему, она непременно обсуждалась. А какая тема требовала немедленного обсуждения, если не борьба с тектониками и спасение Республики? Враг наступал со стороны Африки, как Ганнибал в прежние времена. Как следовало поступить римлянам?

Вопрос, само собой разумеется, был поднят в Сенате, но там никакого решения не приняли. Напомню тебе, Прозерпина, что Сенат находился во власти триумвирата, то есть Помпея, Красса и Цезаря, и их сторонники контролировали все решения этого почитаемого всеми собрания. Однако случилось так, что появление тектонов застало всех врасплох, а отсутствие Цезаря и Красса замедляло и запутывало дебаты. Оба находились далеко, очень далеко, и, несмотря на присутствие на заседаниях в Риме их представителей, с которыми два триумвира постоянно переписывались (особенно Цезарь), угроза тектоников казалась им такой нереальной и странной, что они пребывали в недоумении. Как нетрудно себе представить, из Галлии или с Востока трудно было разобраться в происходящем и принять какое-то решение. А что же Помпей? Он наблюдал за событиями из-под полуопущенных век и складывал губки бантиком.

И тогда, пока триумвират пребывал в сомнениях, Цицерон представил в Сенат ясное и твердое решение: отправить войско в Африку, дать бой этой страшной угрозе и уничтожить тектоников. Сила, решимость и патриотизм – очень по-римски!

Что же касается простого народа, пока никто всерьез о тектонах не думал. Они были где-то далеко, очень далеко, а единственным римлянином, видевшим их, был твой покорный слуга.

Мне кажется, шутка родилась в районе Субура, как это случалось почти всегда, – в общем, кто-то начал называть тектоников «кротами» или «кротиками», потому что они явились из-под земли. Это выражение всем очень полюбилось; и когда Цицерон излагал свой план действий перед Сенатом, все только и говорили что о кротиках. В тавернах и прочих злачных местах так стали называть мальчишек-проститутов, которые забирались под столы и за небольшую плату предлагали завсегдатаям фелляцию. Когда какой-нибудь горожанин обвинял соседа в краже моркови и свеклы из его огорода, тот защищался, уверяя, что воришки – это кротики Цицерона. В тот день, когда в Сенате обсуждалось предложение моего отца, было уже не разобрать, с кем отправляются бороться легионы – со смертельно опасными врагами или с огородными вредителями. Однако решение Цицерона все одобрили, как того и следовало ожидать.

Сенат принял план моего отца практически единогласно. Сенаторы, встав со своих мест, аплодировали ему, как в прежние времена. Мой отец стоял в кругу белых тог, и их обладатели улыбались ему и называли отцом отечества. Я при том присутствовал и видел гримасу удовлетворения на его лице; он почти не старался скрыть свое тщеславие. И тут у меня в голове возник неловкий и даже, прямо скажем, бестактный вопрос, Прозерпина.

Цицерон был человеком хорошим, великим человеком. Будучи государственным деятелем, он всегда заботился о благе родины. Но вот в чем вопрос: если бы его самолюбие не удовлетворялось постоянно, он бы поступал так же? Если бы его тщеславие не утолялось, если бы ему постоянно не выражали признательность, его действия не изменились бы? Что на самом деле движет человеком? Впрочем, оставим эти рассуждения. Важно было другое: механизмы Республики заработали. Той ночью, впервые за долгие семь лет, я уснул относительно спокойно.

Но моему спокойствию скоро пришел конец. Когда я узнал подробности подготовки похода, меня охватили отчаяние и уныние. Мне не хотелось верить своим ушам. Какое ужасное разочарование!

На следующее утро за завтраком мы с отцом, естественно, говорили только о подготовке сражения с тектониками. Предстояло переправить в Африку целое войско вместе со всем снаряжением и верховыми лошадями, а подобная операция была довольно сложной.

– О, не беспокойся, – сказал мне Цицерон. – Помпей говорит, что у нас достаточно кораблей, чтобы перевезти всю консульскую армию.

Я чуть не поперхнулся и выплюнул все, что было у меня во рту. Консульскую армию?!

Да будет тебе известно, Прозерпина, что консульская армия обычно состояла из двух легионов и двух кавалерийских отрядов. В каждом легионе насчитывалось не более пяти тысяч солдат, а в каждом отряде – человек триста всадников. Итого Сенат собирался отправить в Африку немногим более десяти тысяч человек. Десять тысяч легионеров против сотни тысяч тектоников!

Не веря своим ушам, я вскочил:

– Только два легиона? Наверное, это ошибка?

Пока Цицерон пытался меня успокоить, я понял, в чем дело: разгром Утики убедил их в том, что тектоны действительно существуют, но они по-прежнему не понимают масштабов угрозы. В Риме считали, что пытки, которым я подвергался, пребывая во власти тектоников, и прочие ужасы заточения заставляли меня преувеличивать численность их войск и опасность, которую они представляли. Я закричал:

– Мне кажется, вы хотите не сражаться с чудовищами, а их кормить!

Я так рассердился, что вышел из дома и целый день бродил по улочкам Субуры. Ноги привели меня в старый тупик, где я когда-то играл ребенком. Там, в Родосе, я сел на ступеньки лестницы какого-то склада. Здесь, на этой узкой улочке, почти ничего не изменилось: стены так же испещряли царапины и непотребные надписи, которые медленно слизывало время… Я не стал противиться внезапно охватившей меня грусти, и в памяти моей всплыли лица странной компании, с которой мне пришлось оказаться в африканских пустынях. Да, я думал о каждом из них. Сначала о Сервусе и его несбывшейся мечте: он теперь, вероятно, присоединился к этому Либертусу и, может быть, служит у него писарем или выполняет еще какую-нибудь работу. Потом о Куале, которому не суждено было покинуть ненавистную ему и жуткую пустыню. Подумал я и о Бальтазаре Палузи, и меня обожгло чувство