Молитва к Прозерпине - Альберт Санчес Пиньоль

из тектонов-легионеров. В городе немедленно началась паника. Только несколько храбрецов попытались оборонять зубчатую стену, но их усилия были тщетны. Это стало началом конца.

Тектоники наводнили город с такой же скоростью, с какой блохи заполоняют шкуру овцы. Они перебрались через стену и разбежались по самым широким городским площадям и самым узким переулкам. Люди не знали, куда им скрыться. Многие, движимые инстинктом, бросились в порт, но там практически не осталось кораблей. (Вспомни, Прозерпина, что за два года до этого Либертус завладел всеми кораблями, чтобы переправить свою армию на Сицилию, и с тех пор никто не позаботился возобновить морские перевозки.) В городе воцарились хаос и смерть. Немногие свидетели трагедии, которые потом смогли о ней рассказать, сходились в одном: когда слабое сопротивление защитников города было подавлено, строгой военной дисциплине тектоников моментально пришел конец. Их ряды дрогнули, военное построение нарушилось, и каждый солдат, забыв о товарищах, бросился пожирать людей, откусывая своими страшными зубами большие куски мяса несчастных жертв. Ими овладела безумная алчность – сожрать как можно больше мяса. Я говорю об Алчности, потому что не нахожу более подходящего слова, чтобы описать эту неожиданную жажду насыщения, которая овладевала тектониками и лишала их возможности контролировать себя. Возможно, ее еще можно назвать Impetus[72].

Да, именно так я и назову эту лихорадку, которая сопровождала победы тектонов: Impetus. Алчность. Ими двигала только кровожадность, кровожадность, и ничего, кроме кровожадности. Они не стремились ни к славе, ни к обогащению и сражались не за золото и не ради почестей. Их желание кусать и глотать было столь острым, столь неудержимым, что, когда противник был побежден, они забывали о контроле и о дисциплине: Impetus. Алчность. Их построение рассыпалось, и каждый отправлялся сам по себе на поиски желанной добычи – мяса. Им отчаянно хотелось глотать его шматами, точно акулам после вынужденного поста. Impetus. И они сожрали пятнадцать тысяч жителей Утики, большинство – живьем, ибо желание тектонов вонзить три ряда зубов в человеческую плоть было настолько непреодолимо, что они просто не успевали сначала убивать своих жертв.

Как это обычно бывает во время страшных бедствий, те, кому удалось выжить, своим спасением были обязаны случаю. Кроме нескольких рыбацких лодок, в порту стоял единственный корабль, который оставил там Либертус, потому что во время восстания рабов он был на ремонте. Везучий владелец судна отплыл из Утики со своими родными и друзьями, прихватив еще несколько человек. Они могли бы направиться на Сицилию, но были в таком ужасе, что не остановились, пока не добрались до Рима. Всего в порту Остии высадилась только горстка жителей Утики, меньше сотни, но участь этих выживших счастливцев оказалась плачевной.

Их рассказы были так ярки, так живы, подробное описание безумства тектонов – их Impetus – так ужасно, что Сенат распорядился заключить их в Мамертинскую тюрьму[73], чтобы не тревожить спокойствие людей. Как это обычно случается в подобных обстоятельствах, эта мера привела только к распространению еще более невероятных и жутких слухов. Цицерон добился их освобождения.

Но Мамертинская тюрьма была страшным местом, Прозерпина. Когда настал день их освобождения, четверть пленных уже умерли или были при смерти из-за условий содержания в ее камерах.

12

Сколь бы странным это ни показалось, дорогая Прозерпина, Цицерона не слишком огорчила трагедия Утики.

– У любого события есть положительная сторона, – заявил он почти удовлетворенно.

Я его не понимал.

– Столь страшная опасность заглушит разногласия и будет способствовать единению отечества, – объяснил он мне. – Даже таким эгоистам и властолюбцам, как члены триумвирата, придется обратить внимание на твоих приятелей-тектонов. Да, в этом заключается положительная сторона дела: яд тектонов послужит противоядием от гражданской войны.

Несколько дней спустя мне довелось познакомиться с человеком, входившим в триумвират наряду с Цезарем и Крассом, – с Помпеем.

Как я тебе уже говорил, Прозерпина, Помпей, единственный из всех троих, не покинул Рим, и поэтому именно он вынужден был действовать. Он решил выслушать мнение своих советников, и тут всплыло мое имя. Мой отец с радостью проводил меня на встречу с великим триумвиром (хотя никто – ни я, ни посланцы Помпея – его об этом не просил). Вероятно, он злоупотребил привилегиями, которые давала ему patria potestas, но Цицерон, будем откровенны, всегда грешил избытком тщеславия, и ему нравилось чувствовать, что его присутствие и мнение необходимы.

Помпей принял меня в своем роскошном частном доме на холме Палатин[74]. Это был обычный городской дом, но спланированный таким образом, чтобы посетитель, переступив порог, сразу чувствовал, что попал во дворец. Украшения пола, потолка и стен казались невероятно богатыми и даже чрезмерными, во всем чувствовался какой-то азиатский дух. Пока мы шли через анфиладу комнат, Цицерон сказал:

– Помпей провел слишком много времени в Азии, и никто не знает точно – то ли он покорил Азию, то ли Азия его. – Тут он вздохнул. – Ты сам видишь, Марк, что ждет бедный Рим, если этот человек получит единоличную власть, – тирания на восточный манер.

Все знали о героических подвигах великого Помпея в Азии, но слишком много воды утекло с тех побед. Войдя наконец в зал, где он нас ждал, мы увидели перед собой пожилого человека, полного и лишенного военной выправки, с очень курчавыми волосами, круглым, как монета, лицом и малюсеньким ротиком. Что касается его глаз, они тоже были невелики и вдобавок страдали необычным недугом: мышцы век ослабели, и поэтому глаза Помпея всегда оставались полузакрытыми, будто он постоянно дремал. Нижняя губа, выдающаяся вперед и немного отвислая, придавала ему несколько идиотский вид, а растущие слишком высоко брови – окаменевшее удивленное выражение на лице. Благодаря всем этим чертам он напоминал маленького ребенка, впервые в жизни увидевшего корову или какое-нибудь другое огромное существо. Прежде всего бросались в глаза его грузная, оплывшая фигура и его отрешенность. В первую минуту я даже подумал, что передо мной полный идиот, но это было обманчивое впечатление: Помпею просто нравилось показывать, что он беспристрастен. Его апатия, безразличие и отсутствие каких-либо предпочтений оказались не чем иным, как стратегией, которой он пользовался, когда ему приходилось плыть по бурному океану дебатов, и ему не хотелось, чтобы волны дискуссий забрызгали его тогу.

В тот день его сопровождали четыре советника: два весьма образованных раба, один вольноотпущенник и один примипил. Именно они задавали мне вопросы, на которые я отвечал с превеликим удовольствием, не упуская ни одной подробности. Я описал пехоту тектонов, их кавалерию и артиллерию. Они поинтересовались численностью