Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина

на подходе. Смерти она не боялась, но очень жалела нажитое добро. Детей у старушки не было, но имелась орда племянников, которые работали в соседнем совхозе. Племянников кроили по одной выкройке, все они были голенастые, горластые и всегда под хмельком, но не так, чтоб падать, но чтоб видеть сущее через некую линзу, которая хорошее увеличивает, а плохое уменьшает до минимума. Каждую неделю кто‑нибудь из них приезжал по бездорожью на мотоцикле, привозил хлеба белого, масла подсолнечного и импортного печенья, до которого старушка была большая охотница, и она, в свою очередь, нагружала сумки родни яичками, творогом, яблоками, репой…

Племянники уезжали, а баба Настя заново переписывала записочки — кому что пойдет после ее смерти. И волновали не коза, молодая и дойная, не куры, забьют всех этих дур, туда им и дорога, а чашки дулевского завода синие с золотом. "Разобьют ведь, паршивцы. Я‑то их берегла, только по праздникам доставала, а молодежь сейчас такая, что никакого уважения к вещам". Кроме этих чашей и темной иконы Николая Угодника в избе ценностей не было.

Постояльцу баба Настя была рада, лишних вопросов не задавала, жили душа в душу. Так и вплыли в первые заморозки. Теперь на вопрос: А долго ли жить у меня будешь, мил человек?" Фридман отвечал уклончиво. Виной тому был разразившийся в стране кризис. Старенькое радио каждый день сообщало новые и крайне неприятные подробности о разорившихся банках, ограбленных вкладчиках, крутых разборках. Ясное дело, денег у населения сильно поубавилась, а при такой ситуации бывшие поставщики не только не отвяжутся от его почки и глаза, но могут потребовать для пересадки само сердце. Им теперь живые деньги позарез нужны. А значит, жить ему у бабы Насти не три месяца, а тридцать три года.

Два раза в месяц Фридман ездил в Калугу на Главпочтамт. Лидия писала исправно. Без этих писем он, право слово, сошел бы с ума. Иногда просыпался ночью, от ужаса душа съеживалась, как сушеная груша. Только бы сволочи не нашли его дочь! Им поди все равно, какую почку клиенту предложить. У Лидии хватало ума начинать свои корреспонденции со слов о Дашке: учится, работает, живет в Приговом, всё нормально. Дальше обычно шли призывы к бдительности: "Сиди тихо и носа не высовывай, весь бизнес в Москве трещит по швам". О себе ничего конкретного не сообщала, но ясно было, что и ее дела под угрозой.

Ноябрь коротали за разговорами. Телевизор у бабы Насти был плохонький, картинка мутная, но голос диктора звучал внятно и нахально. А пошли вы все на….

Хорошо, что хватило ума накупить в Калуге книг. Фридман грузил их в сумку, как дрова, дома разберусь, главное — не брать яркие глянцевые обложки. У старика, который торговал сантехнической мелочовкой, резиновым клеем, бумажными лентами для проклейки окон и прочей убогой ерундой, он приобрел Диогена Лаэртского, издания 79 года, в книжном магазине купил беллетристику издательства Терра и Олма. Ну и дурацкие названия у этих издательств! Рука не ошиблась, выбрала что следовало. На этажерке бабы Насти хозяйски разместились Кант, Достоевский с рассказами и повестями и вышеупомянутый Диоген. Всю жизнь Фридман мечтал разобраться с наукой философией, теперь вот, как в анекдоте, есть место и время.

Платон о благе и зле говорил: " Конечная цель заключается в том, чтобы уподобиться Богу. Добродетель довлеет себя для счастья. Правда, она нуждается в дополнительных средствах — и в телесных, каковы сила, здоровье, здравые чувства, и в сторонних, каковы богатство, знатность и слава. Тем не менее и без всего этого мудрец будет счастлив". Вот так‑то!

Фридман читал запоем, но стоило ему поднять от страницы глаза, как хозяйка говорила:

— Ну хватит, пора чай пить. А то очень умным станешь, а это не к добру.

И старушка права, большие знания — большая печаль.

Пить чай, это значит, она будет говорить, а он слушать. Баба Настя любила рассказывать. Но при этом — никакого тебе народного говора, никакой деревенской мудрости и основательности Арины Родионовны. Да и не рассказы это были вовсе, а длинные, необычайно подробные и вязкие бессюжетные повествования. При этом они обладали явно лечебным качеством, сродни гипнозу. Начнет, например, рассказывать, как прошлой осенью крыс травила, необычайно урожайный был год на крыс, и повадились они таскать зерно из мешка на терраске, и вспомнит вдруг маму, которая была необычайная аккуратница, зерно хранила в амбаре, и крысы его обходили стороной. В амбаре и гречу хранили, а мама готовила гречневую кашу как никто. Баба Настя тоже сготовила бы как надо, но где взять чистую гречу? В ней сейчас полно черненьких. Раньше, когда Бодулай гречу возил, она была всегда чистая, зернышко к зернышку, а Пашка–дурак, новый продавец, что ему предложат, то и берет. В прошлом месяце ему макароны подсунули — труха, и еще говорят люди, что он не только водку, но и уксусную эссенцию водой разбавляет, такой вот жук навозный.

Фридман блуждал в этих подробностях, совершенно терял нить разговора и дремал уже не над чашкой, а прикорнув на диванчике, и только поддакивал в нужных местах. Но баба Настя не давала ему заснуть в полную силу, главный сюжет опять всплывал из недр сознания, крысы вырывались наружу и бросались к зерну на терраске. Словесная вязь начинала плестись сначала уже с другими подробностями, где вместо покойной мамаши выступала зловредная соседка Клавка, которая одолжила банку трехлитровку на день, да так и не вернула.

13

Однажды в рассказ про капусту, которую в этом году пожрали личинки бабочек, с которыми баба Настя безуспешно боролась, и про курей, которые повадились нестись в непотребных местах, а именно под баней, там в завалинке бревно прохудилось, они, дуры, туда и шастают, неведомо как вкрался приятель одного из племянников по имени Толик. Он, оказывается, по пьяни угодил на зону еще в нежном возрасте — из ПТУ, а может, из техникума, не знаю я точно, но когда вышел, за ум взялся, теперь "новый русский", храмину отстроил — видел в конце деревни? — всем на диво, а жить в ней не живет. Народ в деревне ушлый, дождется Толик, когда крышу его черепичную по плошке растащат. К концу рассказа взгляд бабы Насти из размягченного и безучастного превратился в цепкий, им она словно ощупывала Фридмана, а потом сказала:

— Толик давно сторожа ищет, в деревне‑то одна пьянь. Я ведь вижу, ты у меня от жизни прячешься, а