Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина

и науку популяризировал, а потом все променял на пчел. Крестьянский ладный тулуп, под ним суконная толстовка, явно ручного производства (не исключено, что сам и сшил), руки длинные, жилистые, глаза голубые, невыцветшие, как у Врубелевского пана. Брови, словно козырек над крыльцом, приглушали эту голубизну, придавая лицу насупленное, значительное выражение.

За окном пурга, ветер сыпет снег горстями в окно, какой‑то вой далекий, может волки, а в комнате у буржуазного камина — такая благость.

— Мне отец в юности говорил: "Родька, не пей. Все пройдет: волосы пройдут, глаза пройдут". Я не верил, — он проводил по голове с аккуратно подстриженным ежиком, никакого намека на лысину, — а здоровье загробил. Теперь прополисом лечусь. Хорошо сидим. Зимой в деревне работы мало, а уж весной или летом… пожрать некогда.

Плечеловод вел жизнь одинокого человека, то есть в обозримом прошлом никакой жены у него не наблюдалось, но был далекий тесть, которого он часто с неодобрением, а иногда с откровенной ненавистью цитировал. О тесте он говорил, как о живом человеке, но возраст последнего трудно было представить, потому что самому Родиону Романовичу было за семьдесят.

— Мой тесть город любит, — рассказывал гость под чаек, хорошо заваренный, с мятой, — а того не понимает, что жить можно только в деревне. Город съедает человека. Для моего тестя закаты, восходы, звезды — нуль. Жизнь для него — есть и пить, и еще магазины, и люди, которые вокруг толпятся. А в деревне ведь все живое. Ты ощущаешь? Здесь все живое, растущее — ветер, огород, река. С ней ведь и поговорить можно — звенит в ответ.

— С фонтаном тоже можно поговорить.

— С фонтаном — нет. Фонтан — эгоист! А города — осьминоги, которые высасывают из людей соки. Там все куплено государством. Я если хочешь знать, за то новому времени благодарен, что оно меня в деревню запихнуло. Социализм нас из деревни выгнал, чтоб к светлому будущему ходко шли, а перестройка удавкой за горло схватила. Бог долго терпит, да больно бьет. Я в деревню от бедности сбежал, и глаза уже тут открылись.

Были у Родиона Романовича и дети и внуки, но сколько и где, говорено не было. Про женский пол он отзывался неодобрительно:

— Это было уже после второго развода. Танцую в клубе краковяк со смазливенькой, эдакая, знаете, с золотыми кудряшками. И она мне игриво, как бы в шутку: " Возьмите меня в жены", а я ей тоже игриво: "Ладно". А через два дня приезжает ко мне на работу с чемоданом и телевизором. Я даже имени ее не знаю! Над этой историей я два года смеяться не мог, а слово "краковяк" и сейчас не переношу.

Родион Романович обожал разговоры на научные темы и очень сердился, если Фридман не понимал сути, или еще хуже — не верил.

— Грядет новое тысячелетие, и нам вплотную предстоит встретиться с мальтусовской проблемой — переселением. А земной шарик лысеет… Лысеет и опустошается. А сколько можно из одной кладовки таскать? У человечества путь один — переселяться на другие планет. Согласен?

— Вполне, — охотно кивал головой Фридман.

— И я согласен. Но как преодолеть гравитацию?

— Так вроде преодолели уже.

— Я про глобальный масштаб говорю. На всех людей топлива не напасешься. Сейчас в науке рассматриваются две возможности покинуть планету. Первая — это метод пращи. Раскрутят тебя и бросят — лети потихоньку. А второй вариант — канат. Как, спросишь? А так… Цепляем канат за спутник и по нему взбираемся вверх.

— Привет от Мюнхагузена…

— При чем здесь Мюнхгаузен? — Родион Романович немедленно начинал горячиться. — Ты почитай "Знание–сила" шестой номер. Весь вопрос — в прочности каната. И мало ли из какого материала мы его сделаем. Здесь разговор о чем? Мы согласны тратить энергию на преодоление гравитации, но этой энергией должен быть необязательно керосин. А энергии на земле пока много. Ее можно собирать, соединять, копить…

Хорошие шли разговоры. В Москве бы он от их бессмыслицы с ума сошел, а здесь все как‑то к месту. И про политику Родион Романович любил вкусно поговорить, Фридман с удовольствием простил гостю его политическую ориентацию, пасечник жаловал современных коммунистов:

— Большевики, конечно, суки. Сожрали Россию. Но сейчас‑то кто‑то должен с бесприделом "новых русских" бороться! Нет, ты не спорь… Бывают приличные люди, согласен… Но ты мне лучше скажи, что в великой литературе — нашей, ихней — не важно, хищническое лицо капитализма защищал? Если детей и стариков грабишь, то как тебя называть? И не надо — антисемит. Не надо! Я дело говорю. Вот мы сейчас с тобой по пьяни подеремся в кровь, это я к примеру говорю, потому что на одну бабу загляделись. У тебя будет фингал под глазом, а у меня нос в лепешку. И сразу я буду антисемит, а ты — "просто погорячился".

Фридман хохотал довольный. Говорили и про экологию, и про СПИД, и про национальную идею. Очень интересовало пчеловода клонирование. Здесь Родион Романович выражался очень определенно.

— Клонирование вещь опасная и неизбежная. Раз научились, значит, будем использовать. А это что значит? Как только для восприятия потомства не нужны будут отдельная личность и семья, мы начнем двигаться в сторону муравейника или пчелиных сот. А это значит, будет совершенно другая организация общества! Я про пчел все знаю. У них разумнее, чем у людей быт устроен. Но все‑таки пчелой быть я не хочу. Равно как и муравьем. Так выпьем, Клим Леонидович, за счастье понимать, что мы до этого времени не доживем.

Вот так, под разумные разговоры, думал Фридман, люди и спиваются.

14

Соглядатаем Дашиной жизни и верным другом Фридмана была, как уже говорилось, Лидия Кондратьевна Горшкова, женщина очень неглупая и, как, ей самой на удивление, показала жизнь, цепкая. Однако последнее качество, а именно цепкость, не сразу к ней пришло — жизнь заставила.

В молодости Лидия Кондратьевна была человеком романтическим, бескорыстным и добродетельным до глупости. Зло, в его литературном понимании, она просто отметала, оно ей было неинтересно, поэтому выстроенный ею мир выглядел уютным, несколько зыбким и скучновытым. От доброжелательности и застенчивости она сохранила детскую привычку подсюсюкивать в разговоре, при этом закатывала глаза, пряча от собеседника взгляд, словно роль играла. Всё это делалось как бы в шутку, и большинство тех, с кем общалась Лидочка, потом привыкали и просто не обращали на ее