Вендетта, или История одного отверженного - Мария Корелли

Я тщательно продумал все наперед и уже мог предвидеть счастье и мир этого дома в маленьком горном городке, под защитой «Монте Вирджин». Лила и Винченцо поженятся – я это знал; синьора Монти и Ассунта найдут утешение в совместном общении, воспоминаниях о прошлом и в заботе о детях Лилы; спустя немного времени, вероятно, они вспомнят обо мне и с печалью станут задаваться вопросом, куда же я пропал; но затем постепенно они забудут обо мне, как я этого и желал.

Да, я сделал все что мог, для тех, кто меня не предавал. Я выполнил свой долг перед Винченцо за его любовь и преданность; дальнейший мой путь был ясен. Мне оставалось сделать лишь одну вещь, одно дело, что так долго взывало к завершению. Возмездие, как бродячий призрак, вело меня шаг за шагом через многие тяжелые дни и месяцы, которые мне самому представлялись кругами ада; но теперь время вышло – месть стояла передо мной лицом к лицу и, повернувшись ко мне своими налитыми кровью глазами, говорила: «Бей!».

Глава 35

Открытие бала произвело фурор. Бальный зал был великолепно украшен, и мягкое сияние тысячи ламп освещало сцену роскоши, приличествующей королевскому дворцу. Здесь присутствовали несколько самых знатных вельмож со всей Италии, чьи сюртуки сверкали почетными орденами и лентами; прекраснейшие женщины, каких нигде больше в мире не встретишь, мелькали по полированному паркету, как скользящие сильфы в мечтах поэта, которые охотятся в реках и фонтанах при лунном свете.

Но королевой красоты среди всех прекрасных женщин, несравненной в торжестве своего безграничного тщеславия и безупречной в своей нежности и прелести была моя жена – невеста дня и героиня ночи. Никогда еще не выглядела она так ослепительно прекрасно, и даже я почувствовал, как учащается пульс и ускоряется кровоток в венах, когда смотрел на нее, – на сияющую и улыбающуюся победительницу, истинную королеву всех фей, столь же нежную, как утренняя роса, такую же ослепительную, как вспышка солнечного света. Ее платье представляло некое удивительное смешение тончайшего кружева и блестящего атласа с мерцающими потоками жемчуга; бриллианты сверкали на ее корсаже, как солнечный свет на белой морской пене; бандитские драгоценности ярко вспыхивали на ее круглом белом вырезе и в крошечных раковинках ушей, в то время как копна золотых волос была собрана кверху на ее маленькой головке и схвачена там бесценной заколкой из розовых бриллиантов – тех самых, которые, как я отлично помнил, принадлежали моей матери. И все же еще прекраснее, чем мерцание всех драгоценностей, были ее глубокие горящие глаза, темные как ночь и сияющие как звезды; тоньше, чем все ее кружевные одежды, была чистая жемчужная белизна ее шеи, которая открывалась взорам достаточно, чтобы быть изящной, не выказывая при этом нескромности.

У итальянок не принято выставлять грудь для взоров случайного незнакомца, как это часто делают англичанки или немки; они хорошо знают, что любая дама, рискнувшая надеть платье с декольте, найдет для себя невозможным присутствовать на балу в Королевском Дворце. На нее станут смотреть, как на сомнительную женщину, и, невзирая на ее положение в обществе, она рискует получить отказ от дверей, как однажды это и случилось с английской супругой пэра, которая, не зная об итальянских традициях, отправилась на вечерний прием в Риме, нарядившись в очень низкий корсаж с ремешками вместо рукавов. Ее протесты были тщетны: ей вежливо, но твердо отказали во входе, хотя заверили, что она могла бы получить пропуск, всего лишь переодевшись, что, я полагаю, она и сделала, воззвав к своему благоразумию.

Некоторые светские дамы, бывшие на балу в ту ночь, носили платья, чей фасон редко, или никогда не встречался за пределами Италии: платья, усеянные драгоценными камнями, из плотной материи с поразительной вышивкой, подобные тем, что передавались из поколения в поколение в течение сотен лет. Подобным примером было платье герцогини де Марина из золотой парчи, обшитое маленькими рубинами и жемчужинами, принадлежавшее до нее семье Лоренсо де Медичи. Подобные одеяния, которые являются частью собственности великой фамилии, надеваются только в особых случаях, вероятно, один раз в год; а в остальное время их бережно хранят от пыли, влаги и моли, уделяя им не меньше внимания, чем бесценным картинам и книгам известного исторического особняка. Ничто когда-либо созданное самым великим современным портным или модисткой не может претендовать на успешную конкуренцию с великолепным мастерством исполнения и прочностью материала феста, платья из которого бережно запирают подальше в старые дубовые сундуки величайших итальянских семей; платья, стоимость которых нельзя измерить в деньгах, благодаря калейдоскопу романов и трагедий, вплетенных в их историю, и которые, когда их носят, делают всю самую дорогостоящую мишуру сегодняшней моды скоротечной и несерьезной на своем фоне, как тщетные попытки служанки одеться с таким же вкусом, как ее хозяйка.

Такое великолепие золота и серебра, такое сверкание горящих драгоценностей, такие облака летящих кружев, такие тонкие ароматы редчайших и превосходнейших духов – все, что сильнее всего будоражит и стимулирует чувства, окружало меня в своей полноте этой ночью – столь ослепительной решающей и ужасной ночью, которой суждено было врезаться в мою память обжигающим огненным клеймом. Да, до самой смерти та ночь останется в моей памяти, как будто она была дышащим разумным существом; и после смерти, кто знает, не материализуется ли она в некую ужасную форму и не встретит ли меня с насмешливым угрожающим взглядом, чтобы занять свое мрачное место около моей покинутой души на веки вечные! Я помню теперь, как я вздрогнул, очнувшись от горькой мечтательности, при звуках мелодичного смеющегося голоса моей жены.

«Вы должны танцевать, Чезаре, – сказала она со злорадной улыбкой. – Вы забываете о своих обязанностях. Мы с вами открываем бал!»

Я сразу механически поднялся.

«Что же это за танец? – спросил я с вымученной улыбкой. – Боюсь, вы найдете во мне неуклюжего партнера».

Она надулась.

«О, уверенна, что нет! Вы ведь не собираетесь опозорить меня – вы должны станцевать должным образом хотя бы один раз. Мы будем выглядеть очень глупо, если вы ошибетесь. Оркестр собирался играть кадриль, но я не захотела ее и приказала исполнить Венгерский вальс. Клянусь, что никогда не прощу вам плохого танца – ничто не может представить нас в более неловком и глупом свете».

Я ничего не ответил, но обхватил ее рукой за талию и встал в позицию готовности. Я старательно избегал смотреть на нее, поскольку мне становилось все труднее и труднее с каждой минутой сдерживать натиск ее очарования и не поддаваться ему. Я разрывался между любовью и ненавистью. Да, любовью! В том моем озлобленном состоянии, не имея ни капли почтения к ней, меня заполняло чувство, сродни глупой ярости, которое смешивалось с другим, более благородным желанием, а именно, объявить обо всей ее мерзости прямо здесь, перед всеми ее названными восхищенными друзьями и оставить ее пристыженной в пыли презрения, ненавидимую и брошенную всеми. И все же я хорошо знал, что если бы я раскрыл рот, чтобы огласить прилюдно нашу историю перед этой блестящей толпой, то меня бы сочли сумасшедшим, а такая женщина, как она, во всем этом не видела никакого позора.

Плавный темп Венгерского вальса, этого самого очаровательного из всех танцев, который предпочитали только теплокровные южане, теперь начался. Он исполнялся пианиссимо, и музыка прокрадывалась через комнату, как трепещущее дыхание мягкого морского ветра. Я всегда отлично вальсировал, и мой шаг совпадал с шагом Нины так же гармонично, как две ноты в одном идеальном аккорде. Она это быстро заметила и взглянула на меня с благодарным удивлением, когда я легко вел ее в ленивом сонном движении через сверкающие ряды наших гостей, которые наблюдали с восхищением, как мы два или три раза обошли комнату.

Затем все присутствующие последовали нашему примеру, и через пару мгновений вся зала превратилась в движущийся цветочный сад, наполнившись мельканием цветов и радужным сиянием; а в это время музыка становилась громче и, нарастая в точно определенные моменты, отражалась от стен, как звон мелодичных колоколов, через который прорывается пение птиц. Мое сердце яростно билось, мозг затуманивался, а чувства расплывались, поскольку я ощущал теплое дыхание своей жены на щеке; я притянул ее талию ближе к себе, сжал ее маленькую ручку в перчатке покрепче. Она почувствовала усиленное давление и подняла свои белые веки, украшенные длинными черными ресницами, которые придавали такое сонное очарование ее глазам, и ее губы растянулись в неполной улыбке.

«Наконец вы меня любите!» – прошептала она.