Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео

– утверждали, что национальность определяет характер человека, а 67 % заявляли, что национальность не играет никакой роли в их отношениях с окружающими. Тем не менее на московских улицах существовала национальная напряженность: 19 % опрошенных «часто сталкивались с недружественным отношением к представителям других национальностей», а 39 % «редко или иногда». Среди лиц моложе 26 лет, будь то новые мигранты или молодые русские, число ответивших «часто» подскочило до 43 %. Респонденты считали, что евреи чаще всего страдают от предубеждений, за ними следуют народы Кавказа и Средней Азии. Дискриминация чаще всего происходила на рынках, в магазинах, на улицах или, в отношении евреев, в высшем образовании. Авторы Л. Бабаева и Е. Назарчук завершили статью выражением надежды на то, что выяснение корней национализма и шовинизма, возможное теперь в условиях гласности, может помочь противостоять им в Москве, особенно в условиях обострения напряженности среди молодежи.

Национализм и шовинизм укоренились в Ленинграде и Москве по мере их распространения по СССР. Дина Роум Шпичлер обнаружила, что русский национализм в эпоху перестройки «вызывал широкое сочувствие среди русского населения, особенно среди городской молодежи»[1015]. Джумабой Эсоев вспомнил, как быстро некоторые из его более молодых друзей в Ленинграде стали меньше говорить о советских гражданах и больше о «всех нас, русских»[1016]. Российские националистические авторы, чьи работы ранее распространялись в самиздате, получили более широкую аудиторию. Евреи, кавказцы и среднеазиаты стали их главными мишенями, а образы спекулянтов приобрели теперь зловещий характер. В рассказе Виктора Астафьева 1986 г. «Ловля пескарей в Грузии» есть такие пассажи: «[Отар, грузин-торговец] <…> как обломанный, занозистый сучок на дереве человеческом, торчит по всем российским базарам, вплоть до Мурманска и Норильска, с пренебрежением обдирая доверчивый северный народ подгнившим фруктом или мятыми, полумертвыми цветами. Жадный, безграмотный, из тех, кого в России уничижительно зовут „копеечная душа“, везде он распоясан, везде с растопыренными карманами, от немытых рук залоснившимися, везде он швыряет деньги»[1017]. Позже в том же году ленинградский журнал «Часы» опубликовал критику этих ксенофобских стереотипов со стороны историка Натана Эйдельмана, а также ответ Астафьева о том, что эта критика была наполнена «перекипевшим гноем еврейского высокоинтеллектуального высокомерия»[1018]. Даже когда периферия страдала от сокращения субсидий, россияне – во главе с известными деятелями, такими как Александр Солженицын, – чувствовали, что они «несли несоразмерное бремя» «помощи» слаборазвитым народам и республикам[1019]. Такие же слова произносились и по поводу помощи Африке. Теперь публичные призывы уменьшить финансовую помощь этому континенту и положить конец политике, которая давала африканским студентам привилегированный статус и финансирование в Советском Союзе, получили широкое одобрение[1020].

Национализм и антисемитизм нашли пристанище в обществе «Память», созданном в качестве организации охраны русской культуры еще до эпохи гласности. Представители «Памяти» использовали средства массовой информации эпохи гласности для распространения националистических идей в телевизионных выступлениях, в том числе в одном из самых популярных новостных шоу того времени «Взгляд»[1021]. Они призывали предотвратить «монгрелизацию» рас, учитывая возросшее кавказское и среднеазиатское присутствие в Ленинграде, Москве и других городах России[1022]. Толкунбек Кудубаев, перемещавшийся по улицам между общежитием и фабрикой, вспоминал, как в период с 1987 по 1989 г. все чаще слышал скандирование лозунга «Россия для русских». Он и другие отмечали появление в конце десятилетия неонацистских групп, в том числе «Черной Сотни», названной в честь организации, устраивавшей в царское время погромы еврейского населения[1023].

В 1988 г. новые волны с Юга присоединились к торговцам и другим людям, ищущим спасения от экономических трудностей. Вновь прибывшие бежали от бедствий, техногенных или природных. Первые беженцы прибыли из Армении. 20 февраля армянские депутаты парламента Нагорного Карабаха, автономной области с преимущественно армянским населением, входящей в состав Азербайджанской ССР, проголосовали за объединение с Армянской ССР[1024]. Этот шаг разорвал отношения между армянами и азербайджанцами, которые жили бок о бок в городах Нагорного Карабаха и по всему Кавказу. Неделю спустя в азербайджанском городе Сумгаит произошли кровавые столкновения, в результате которых погибли десятки армян[1025]. Тысячи оставшихся армян бежали из Сумгаита и близлежащих городов; только в Москву прибыло более пяти тысяч человек[1026]. 7 декабря 1988 г. землетрясение опустошило северную Армению, в результате чего 25 тыс. человек погибли и более 100 тыс. остались без крова[1027]. Поскольку помощь от центрального правительства поступала с задержкой и была несоразмерной масштабам опустошения, десятки тысяч армян разъехались по всей территории СССР, тысячи прибыли в Ленинград и Москву. Слабая реакция советского центра на землетрясение подорвала авторитет Москвы в глазах армян, усилив гнев и разочарование от отсутствия поддержки требований Нагорного Карабаха (как они это воспринимали). Бывшая когда-то центром дружбы народов, Москва теперь, возможно, превратилась в убежище, но полностью лишилась симпатии, поскольку подвела республику в трудную минуту.

Наиболее ярко воздействие этих волн проявилось в армянских общинах Ленинграда и Москвы. Исследование ленинградских армян, проведенное Ольгой Бредниковой и Еленой Чикадзе, показало, как эти новоприбывшие, которые, как правило, были сельскими жителями и не говорили по-русски, изо всех сил пытались адаптироваться. Ленинградские армяне выразили удивление по поводу того, что у вновь прибывших, считавших себя представителями кавказских народов в широком смысле, отсутствовало представление об «исторической судьбе» нации[1028]. Это включало в себя неосведомленность о геноциде армян 1915 г., который приобрел символическое значение для объединений ленинградских и московских армян[1029]. Ю. В. Арутюнян, изучавший московских армян, когда появились эти новоприбывшие, отмечал различия между ними и уже освоившимися соотечественниками, которые стремились их поддержать. Большинство московских армян во втором поколении говорили дома по-русски и демонстрировали лишь «тонкие» отличия в поведении от местного населения[1030]. В целом они получали более высокую заработную плату, чем россияне того же уровня образования, и имели более просторные квартиры, хотя больше жаловались на тесноту столичного жилья. Более половины армянских браков были смешанными, из них 60 % с русскими. Однако 88 % армян, состоявших в этих браках, выразили сильную привязанность к своей национальности. Даже прибывшие в Москву в начале – середине 1980-х гг. приехали из крупных городов Советского Союза, поэтому они были уже аккультурированы в русскоязычной среде и мало понимали этих недавно переехавших сельских жителей[1031]. Групповая солидарность новоприбывших была сосредоточена вокруг армянского языка, на котором многим в Ленинграде или Москве было неудобно говорить.

Несмотря на эти различия, и в Ленинграде и в Москве значительное число армян мобилизовалось для выполнения того, что они считали патриотическим долгом. Для помощи в регистрации в 1988 г. член Академии наук С. С. Григорян создал московско-армянскую организацию[1032]. В Ленинграде сумгаитский погром,