Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео

обкома Коммунистической партии началась с заявления о том, что в Ферганской долине «хватает проблем»[985]. «Демографический бум» привел к тому, что из каждых 25 рабочих в регионе в действительности требовались лишь 18. Остальные занимались домашним трудом – роскошь, которую СССР не мог себе позволить в период интенсификации. И еще 150 тыс. были избыточной рабочей силой. Специально организованные вербовочные кампании забрали лишь небольшую часть из них – 3,4 тыс. отправились в промышленные и культурные центры, от Москвы до рыбацких городков Сахалина. Газета стремилась показать, что этих мигрантов ждет хорошее будущее, высокие зарплаты и независимая жизнь, тогда как до тех, кто остался дома, доходили «слухи» о том, что уровень безработицы продолжит расти.

Тем временем Горбачев сократил субсидии южным республикам, которые и без того находились в невыгодном положении из-за советской налоговой системы, которая занижала стоимость сырьевых товаров. В середине 1980-х гг. прямые инвестиции из Москвы составляли 10–15 % республиканского бюджета[986]. Советский лидер решил направить средства в другие области в рамках реформ, которые с самого начала были непростыми. На них повлияло падение цен на нефть, сократившее бюджет, в результате чего уменьшилось пространство для маневра. В результате правительства пыталось совместить плановую экономику с рыночной, что Стивен Коткин назвал экономикой «сидения на двух стульях»[987]. Но Арчи Браун неверно характеризует фактор, мешающий перестройке, а именно то, что она столкнулась с консервативным обществом[988]. Советские граждане, внесшие вклад в эту работу, продемонстрировали творческие способности в адаптации советского строя к своим нуждам и желаниям; они работали внутри и вокруг того, что знали. Ашраф Байрамов из деревни на границе с Ираном к 1987 г. пришел к выводу, что трудности на периферии СССР будут возрастать по сравнению с центром[989]. Он позвонил другу, адвокату-еврею из Ленинграда, с которым познакомился несколько лет назад на футбольном матче на юге Азербайджана, и попросил помочь с переездом в город. Ленинград в то время испытывал дефицит в сфере обслуживания. Город избавлялся от лимитчиков и стремился развивать более интенсивные отрасли, которым нужно меньшее количество рабочих, учитывая низкий уровень рождаемости в городе[990]. Друг нашел ему работу повара в одном из ленинградских «кооперативных» ресторанов; там же находилась крошечная каморка, где он жил[991]. Он вспоминал тесное, темное жилье, только усиливающее его боль от того, что он находится вдали от семьи. Однако Байрамов остался там на все время перестройки; по мере того как экономическая ситуация в его родном городе ухудшалась, он видел в своем продолжающемся отсутствии единственный способ прокормить, одеть своих детей и дать им образование[992].

Кемалю Джафарову пришлось принять трудное решение, когда его совхоз на юге Азербайджана, испытывавший нехватку средств, внезапно прекратил свою деятельность в начале 1988 г. У двухсот работников будущее было неопределенным. Перестройка так и осталась для них загадкой, и никто не решился перестроить совхоз в ферму в соответствии с рыночными реформами. Джафаров обратился к знакомым времен его службы в армии, которую он проходил в Ленинграде, и мобилизовал сеть для доставки на Север фруктов и овощей из бывшего государственного предприятия. Его ленинградские друзья связали его с розничными торговцами продовольственного склада «София», одного из двух крупнейших оптово-сбытовых узлов города[993]. Азамат Санатбаев часто ездил между Москвой и своим домом в южном Кыргызстане в качестве оператора туристических групп. Он отмечал, что во время каждого посещения дома в конце 1980-х гг. он становился свидетелем растущей инфляции, снижения качества образования и усиливавшихся в его деревне опасений по поводу неофициального движения на Север, которое осудила Коммунистическая партия Кыргызстана[994].

Первые годы перестройки Давид Сомкишвили вспоминал с глубоким разочарованием. Ему пришлось отказаться от учебы в Московском государственном университете, после того как в 1987 г. его родители больше не могли позволить себе присылать ему деньги из Грузии. Даже небольшой рост цен в тот год в Москве привел к тому, что жизнь без помощи семьи стала ему не по карману. Он жаловался, что дни, когда он ходил на дискотеки, играл в бильярд и отдыхал в лесу в перерывах между учебой в одном из лучших вузов СССР, были закончены. Он уехал из Москвы в Киев, поселился там вместе с братом, работая в ресторанах, а иногда подрабатывая курьером. Но жизнь там тоже усложнилась: к зиме 1989–1990 гг. еда то пропадала с прилавков, то дорожала. Он вернулся домой в Грузию, где мог быть уверен в нормальных условиях жизни, но это означало отказ от мечты о профессиональной карьере[995]. Экономическая эрозия медленно, но неуклонно просачивалась с южных окраин через национальные республики и приближалась к центру СССР.

Начало кризиса

И постоянные, и новые мигранты работали над тем, чтобы обратить перестроечные свободы в свою пользу и справиться с растущей неопределенностью в Ленинграде и Москве. Отсутствие продовольственной безопасности создавало как возможности, так и проблемы для торговцев и других лиц, проехавших сотни или тысячи километров на север и запад. Мобилизация национализма выросла из смеси свободы эпохи гласности и экономических опасений и строилась на реакции на растущие различия по признаку внешности и культуры в десятилетие, предшествовавшее приходу Горбачева к власти. Для части ленинградских и московских меньшинств чувство принадлежности к диаспоре усиливалось по мере интенсификации разрушений и насилия в родных республиках, в то время как принимающее население все больше осознавало многонациональность своих городов.

Народы Кавказа и Средней Азии устремлялись в Ленинград и Москву с беспрецедентной скоростью в годы перестройки, хотя неточности при регистрации и в других данных делают невозможным определение точного количества мигрантов. Ричард Роуленд оценил, что без учета русских, на «Север СССР» в 1980-х гг. переместились 382 488 человек с Южного Кавказа и 105 102 человека из Средней Азии, хотя неясно, вошли ли в эти подсчеты сезонные торговцы, которые все чаще становились ключевым элементом движения с Юга на Север[996]. Л. В. Остапенко и И. А. Субботина отмечали, что данные советской переписи не учитывали ни торговцев, ни сезонных рабочих[997]. В. И. Моисеенко писал, что на миграцию из «азиатского СССР» к концу советской эпохи приходилось 95 % прироста Москвы против 40 % десятилетием ранее; Остапенко и Субботина подсчитали, что темпы миграции с Кавказа в Москву увеличились в 1980-е гг. в четыре раза[998]. Прописка оставалась воображаемым барьером для жителей сельской России, у которых в противном случае возникло бы искушение покинуть деревни, страдающие в экономическом отношении, в то время как люди с Кавказа и из Средней Азии все чаще игнорировали документы,