Полярный круг - Юрий Рытхэу

И может быть, от этого всегда больно было думать о том, что в зимние блокадные дни здесь было пустынно, как в тундре, и гулкие звуки артиллерийской канонады были не так громки, как взрывы лопающегося от стужи льда на промерзшей чуть ли не до дна реке.

Кайо шел к Петропавловской крепости, на песчаную отмель, которая, как он впоследствии выяснил, была пляжем — лежбищем для любителей загара. В первую осень на холодном пляже никого не было. Тихо плескалась невская вода, отражение золотого шпиля Петропавловской крепости казалось следом светлого луча неведомого светила. Городской шум поглощался водным пространством, и можно было без помех предаваться воспоминаниям и мыслям о родной Чукотке.

Удивительное в том, что здесь самым сильным было воскрешение в памяти того дня, когда Кайо вышел из яранги в ледяную пустыню, в холод, звездно-снежную изморозь…

И еще — слышались вот эти бубны, голоса, воспевающие отвагу в море, верность друзьям, тоску по родине, по своим близким и родным.

А когда Кайо уехал и ступил ногой на родную землю — в первую же ночь приснился Ленинград, Петропавловская крепость и сияющая отраженными огнями Нева.

А ведь все это есть и теперь. Только нет девушки Наташи. То есть, конечно, она есть, но не такая юная, как тогда…

Шаронов наклонился к Кайо и спросил:

— О чем задумался, друг?

— О разном, — неопределенно ответил Кайо. — Чувствую, интерес к жизни у меня снова появляется.

Летчик с любопытством поглядел на Кайо.

— Интерес, — задумчиво повторил он. — До сегодня, что, у тебя интереса к жизни не было?

— Может, был, а может, и не был, — уклончиво ответил Кайо.

— Как же так? — растерянно спросил Шаронов. — Я не понимаю. Или я много выпил?

— Это пока трудно объяснить, — ответил Кайо. — Я еще не уверен, так ли это, но что-то стронуло меня с места.

— Загадками говоришь, Павел Григорьевич, — заметил летчик.

Василий Васильевич огляделся: в кругу уже танцевали все, кто более или менее твердо держался на ногах. Пожарный инспектор Эйнук извивался перед поварихой Анной Семеновной, почти становясь перед ней на колени. Молодые ребята и девчата образовали длинный ряд и заскакали вслед друг другу в такт музыке.

— Ну, а мы что, старики? — Шаронов соскочил с места и пригласил на танец Иунэут.

И вправду, какие они старики? Ведь и Иунэут и Кайо чуть больше сорока. Где-то было написано, что для политического деятеля этот возраст вообще считается младенческим. Да, представления о возрастных границах изменились, да и время сдвинулось и уплотнилось. До Великой Отечественной войны гражданская война считалась историей. Во всяком случае, для Кайо и его сверстников. А теперь, хоть прошло уже более четверти века, Великая Отечественная — еще не история.

А подумать — сколько пережито! Прошлая жизнь чукчей — уже история, хотя в первые послевоенные годы люди на побережье жили в ярангах и уклад был такой же, как столетия назад. И грамоту только начинали постигать. В пору юности Кайо поездка на материк считалась подвигом, во всяком случае такой меткой в жизни, которая навсегда запоминалась и тому, кто совершил этот подвиг, и его близким. Рассказы о поездке передавались из уст в уста и становились народным преданием. А теперь в Улаке, кроме глубоких стариков, не сыскать людей, которые бы не побывали в больших городах — в Москве, в Ленинграде, на черноморских курортах. Но Кайо хоть и побывал в Ленинграде и прожил там два года, однако рассказать особенного ничего не может. Устарели его впечатления. И дорога совсем другая. Тогда Кайо долго плыл на пароходе, долго сидел в сахалинском порту Корсакове, и потом только высадился на настоящий материк. Ему тогда казалось, что он мчался в поезде через всю страну, потому что ему никогда не приходилось передвигаться с такой скоростью. Чудом был плацкартный вагон, переполненный пассажирами, старенький пыхтящий паровозик с большими блестящими колесами, которые катились по бесконечным рельсам.

Много прожито, но рано записываться в старики!

Шаронов и Иунэут вернулись к столу.

Умолкла радиола, и снова загремели бубны. Мужчины выходили в круг в перчатках, как это было заведено исстари. В военные годы в Улак приезжали американские эскимосы. Они пели старинные песни, а на руках у танцоров были вязаные перчатки из ярко раскрашенной шерсти. В поединке победили улакцы, потому что они спели песни о борьбе с фашизмом, о Гитлере, страшном звере в человеческом облике.

Военные годы… Пора мужественного детства, когда крепло сознание того, что и Чукотка — часть страны, когда всеобщая беда так сплотила всех советских людей, что потом уже ничем их нельзя было разъединить. То было время, когда образ далекого города в беде стал таким близким и родным, что каждый житель Улака думал о нем. А Кайо пытался представить себе нескончаемые каменные дома, запорошенные огненным военным снегом, голодных, но мужественных и несгибаемых ленинградцев, которых теперь называли древним именем чукчей — лыгъоравэтльат — настоящие люди.

Расходились уже утром.

Летнее утро в Улаке начинается ранним солнцем, поднимающимся из-за мыса.

Кайо искоса поглядел на жену, и знакомая теплая волна нежности захлестнула его. Он остановился и сказал удивленной Иунэут:

— Ты очень хорошая…

Два десятилетия, назад, когда Кайо ехал обратно из Ленинграда в Улак, он и не думал, что встретит ее. Дорога была долгая, трудная. Во Владивостоке Кайо узнал, что уже две недели, как на Чукотку ушел последний пароход. Ему посоветовали возвратиться в Хабаровск и попытаться оттуда самолетом добраться до Анадыря.

Кайо сел в поезд и вернулся в Хабаровск. Он явился в крайоно и был принят заведующим, который стал упрашивать Кайо поехать в санаторий. Кайо наотрез отказался и заявил, что поедет только домой, и только в родной Улак.

В то время рейсовых самолетов на Чукотку не было. Приходилось полагаться на случай. Чуть ли не каждый день Кайо ездил в аэропорт, даже был принят начальником аэропорта, который устроил его в общежитие летчиков и поставил на довольствие.

Здесь его и разыскали летчики. Оказалось, что из Анадыря на сессию Верховного Совета срочно должен был вылететь председатель Чукотского окрисполкома Отке. За ним посылали самолет.

Это был первый полет Кайо. Самолет был пассажирский, с мягкими креслами. Произвели посадку в Николаевске, потом в Охотске. Из Охотска сделали прыжок в Гижигу, Сеймчан, потом Марково — уже Чукотка. На всем этом пути Кайо дивился одинаковым аэродромным теремкам, срубленным из лиственницы, украшенным деревянной резьбой. В этих теремках-гостиницах отдыхали летчики, перегонявшие во время войны самолеты из Америки на фронт.

Из Анадыря Кайо попутной шхуной отплыл в Гуврэль. Из Гуврэля янракыннотским вельботом в Люрэн, а оттуда науканские эскимосы доставили его в Улак.

В Улаке Кайо устроился заведовать сельским клубом. Он принял круглый щитовой домик, сооруженный наподобие яранги, расписался в получении набора струнных инструментов и бильярдного стола с аккуратно заштопанным сукном. Работа в сельском клубе была хорошо налажена: по вечерам собирались кружки — драматический, репетировавший одноактную пьесу о поверженном шамане, танцевальный, которым, руководил местный бухгалтер торговой базы, большой знаток бальных танцев, — и, кроме того, время от времени в круглом зале улакцы пели песни и танцевали под древние напевы. Главная забота Кайо была о том, чтобы в клубе было, тепло и чисто. С утра, проснувшись в своей каморке, он отправлялся на берег моря долбить уголь, привозил два мешка и затапливал большую печку.

К середине зимы, когда солнце почти перестало подниматься над горизонтом, Кайо затосковал. Затихшая было болезнь снова дала о себе знать. Но никто не слышал, как изнурительно кашлял по ночам Кайо. Пурга заносила по крышу сельский клуб, едва можно было разглядеть торчавшую из сугроба железную трубу на вершине конуса.

Все чаще ночами вспоминался оставшийся вдали Ленинград, университетские аудитории, Петропавловская крепость, удивительная вода в Неве, которая поздней осенью, перед ледоставом густеет на глазах. И от горького сознания того, что все это осталось далеко позади и по расстоянию и по времени, темнело на душе. Удивительно: душевная боль по городу у Кайо была такая, словно он покинул родину, близких людей. А не так ли? Разве они чужие ему: учительница из Ленинграда Наталья Кузьминична, ее племянник, рабочий парнишка Гриша, бывший фронтовик Миша Мальков, Зина Четвергова или Наташа, мелькнувшая в его жизни, подобно, огненному илькэю[25], прорезавшему небо в зимнюю полночь?

В один из таких тоскливых вечеров кто-то постучался в дверь — только обостренный слух Кайо различил этот звук сквозь вой пурги.