Полярный круг - Юрий Рытхэу

Почему-то от этих мыслей Алексей повеселел и хотел даже что-то сказать Кайо, но ничего такого на ум не приходило, а выглядеть дурнем в глазах тестя не хотелось.

На помощь подоспел Шаронов. Он задержался у вертолета, видимо отдавал распоряжения. Но вот вертолет поднялся, взял курс на юг, а Шаронов быстрыми шагами догнал Алексея и Кайо, обнял их за плечи и весело спросил:

— Познакомились? Ну и прекрасно! Специальность-то какая у твоего зятя — строитель! То, что надо теперь на Чукотке. Учиться дальше думаешь?

Алексей молча кивнул.

— По строительной частя?

— В ЛИСИ собираюсь, — ответил Алексей.

— В ЛИСИ — это по звероводству, что ли? — переспросил Шаронов.

— Ленинградский инженерно-строительный институт, — пояснил Алексей.

— Добре, — похвалил летчик. — Глядишь, именно тебе доведется изобрести современное северное жилище. А то ведь мудрят, чертят — а где хорошее, современное, подлинно северное жилище для оленевода? Вот где молодому пытливому уму приложить усилия. Потому что дом, который мы строим сегодня для северян, — вчерашний день строительной науки. Нашелся бы изобретатель, который взял бы все преимущества яранги — ее легкость, компактность, способность хорошо держать тепло — да прибавил бы то, что требуется для современного жилья — гигиеничность, санитарные удобства, — такому человеку я бы дал самую высокую премию!

Кайо слушал летчика и усмехался про себя, вспоминая, как сам пытался усовершенствовать тундровое жилище. Сначала попробовал заменить жирник примусом. Дело кончилось тем, что сжег полог. Едва сам уцелел. Потом пробивал отверстия в рэтэме и делал окна. При первой же пурге стекла выдавило со звоном и в ярангу намело столько снегу, что пришлось после пурги повозиться с уборкой.

Соседи посмеивались, а некоторые всерьез считали Кайо слегка тронувшимся, полагая, что так на него подействовало пребывание в далеком городе Ленинграде, где все дома сделаны из камня, словно скалистые массивы на морском побережье. Предполагали даже, что в этих многоэтажных домах хорошо гнездиться перелетным птицам. И впрямь, в последних кинофильмах о Ленинграде Кайо часто видел птичьи гнезда на карнизах домов и жалел: в ту пору, когда он там был, птиц в городе не было — ведь только что закончилась война.

Может быть, в том, что он делал со своей ярангой, выражалась тоска о покинутом городе, об удивительных вечерах, когда весь огромный город словно приподнимался над землей, над низкими водами и плыл, как волшебный прекрасный корабль, рассекая белесый, пронизанный отраженным светом воздух…

Мосты раскидывали свои крылья-паруса, усиливая впечатление полета, удивительной легкости и парения. И что поразительно — этот город вызывал у Кайо воспоминания о Чукотке, о таких же легких, пронизанных светом ночах, когда дальние тундровые горы словно приближались, обретали легкость и отрывались от земли, возносясь к небу вместе с каменистыми склонами, мрачными ущельями, наполненными нетающим снегом, с белыми полосами ледников, с мягкой травой зеленых полян, оленьим мхом, ягодами, цветами, журчащими ручьями. Эти горы плыли к морю, в бесконечный простор, уходящий к небу, к тому стыку, где дальние облака сливались с плавающими льдинами, а между ними сновали белые вельботы в поисках морского зверя — моржей, тюленей, китов, лахтаков — словом, всего того, что дает жизнь приморскому жителю.

Медленно, под пристальными взглядами всего Улака дошли до дома.

Иунэут откуда-то достала припасенную бутылку и разлила вино по стаканам.

Она ласково посматривала на зятя, улыбалась ему.

Летчик Шаронов, отхлебнув вина, громко произносил значительные слова, словно он был на большом собрании.

Все его слушали вроде бы внимательно, но каждый думал о своем.

— Надо не на словах, а на деле приблизить село к городу, а в наших условиях, значит, тундру к морскому побережью, — продолжал разговор Василий Васильевич. — Вот вы сделали шаг, породнились — Ленинград и чукотская тундра, Ленинград и Улак.

Летчик вдруг замолчал и повернулся к Кайо.

— Послушай, друг, — сказал он встревоженно, — что же это делается?

Иунэут подскочила тут же и спросила:

— В бутылке не то?

Она схватила стакан и понюхала.

Василий Васильевич отобрал у нее стакан и улыбнулся.

— Я хочу сказать — что это делается на наших глазах? А? Это же сюжет, как бы сказал мой друг-кинооператор из Хабаровска, Шишко Саша! Породнились два далеких города, то есть селение Улак и город Ленинград! Надо за это выпить! Непременно!

Летчик налил Алексею.

Алексей, несколько растерянный и еще не решивший, как себя держать, беспомощно посмотрел на рюмку, взял ее в руки и повертел.

— Можешь не ждать, — сказал Василий Васильевич. — Кайо не пьет.

Это было несколько неожиданно.

Алексей выпил вместе с Иунэут и Василием Васильевичем.

Кайо поймал взгляд парня и увидел в нем смятение. Ему даже самому стало неловко. И что он так смущает молодого человека? Неужели так уж трудно преодолеть неприязнь к нему? Может быть, все это просто оттого, что Кайо видит его впервые и еще не привык к нему? А ведь Алексей из Ленинграда!..

Когда же Кайо впервые услышал о Ленинграде?

Скорее всего от учительницы в школе. Но такое ощущение, словно всегда знал этот город, всегда помнил о нем. Может, потому, что многие учителя, работники полярной станции, моряки на кораблях — почти все были из этого чудесного города. Иногда казалось, что Ленинград совсем близко, как эскимосское селение Наукан, как Инчоун, — а ведь иной раз в Улаке ленинградцев бывало побольше, чем гостей из этих селений. Еще в школе Кайо знал, что город этот был выстроен царем Петром Первым и поначалу назывался Санкт-Петербургом, потом был переименован в Петроград, а после смерти Владимира Ильича Ленина — в Ленинград.

Эти смены имен только прибавили уважения к городу, потому что у чукчей меняют имя только в самых исключительных случаях, когда жизнь человека коренным образом меняется. А так бывает только у того, кто живет деятельно, интересно и не боится резких поворотов в своей судьбе.

Считал ли себя Кайо таким человеком? Или он доволен тем, что было? Почему испугался новости? Не было ли в этом первоначальном чувстве растерянности отголоска страха перед переменами в своей судьбе? Признаться честно, самому себе — не столько беспокойство за судьбу дочери руководило его поведением, сколько мысль о том, что отныне жизнь его будет протекать иначе, придется принимать множество важных решений, которые сильно повлияют на его будущую жизнь…

Время от времени Кайо посматривал на Алексея, словно стараясь найти в его облике нечто ленинградское, свидетельство происхождения из далекого города его юности. Слушая речи Василия Васильевича, ловя встревоженные взгляды Иунэут, он вдруг уходил в воспоминания, такие отчетливые, красочные, похожие на чудные сновидения, как если бы такого в действительности не было в его жизни.

Вспоминались бесконечные ряды каменных домов, словно выросших сами по себе, созданных не руками человека, а природой поставленных вдоль реки, где отражались дворцы, шпили и зеленые пятна городских парков. Кайо видел себя идущим по Большому проспекту Васильевского острова. Там, за высокими старыми деревьями, стояли древние каменные дома. В тихих переулках сырой, налетающий с залива ветер гнал сухие листья. Редкий автомобиль поднимал пыль. В пивном ларьке дремала тепло одетая женщина в белом. Можно пройти по Восьмой линии до набережной, сесть на гранитную скамью под сфинксами и смотреть на проходящие суда, на гуляющих моряков или просто созерцать золотой купол Исаакиевского собора. Взглянуть бы на эти улицы, набережные, хоть краем глаза.

Да, далеко отсюда Ленинград. Когда Кайо плыл из бухты Гуврэль по Тихому океану, сердце сжималось от ощущения беспредельной дали. В туманной дымке мелькнули Курильские острова, отвесно встающие из воды. Волны пенились у крутых скалистых берегов, а пароходное радио играло протяжные русские песни, словно приготавливая Кайо к свиданию с далекой землей.

Песни России… Он слышал их в скромных столовках Васильевского острова, где захмелевшие от кружки пива и полустакана водки бывшие фронтовики пели их, подперев большими темными кулаками усталые, обожженные порохом лица; слышал их в строгом зале Ленинградской филармонии, когда приезжал хор имени Пятницкого. Что в тех песнях? Почему они так понятны и близки ему, человеку вроде бы другой, дальней стороны? Он их впервые услышал от русской девушки, докторши, которая лечила его в Улаке, потом отовсюду к его сердцу, к его памяти потянулись эти речки, превратившиеся в могучий поток русской музыки, который уносил его к неведомым берегам.