Полярный круг - Юрий Рытхэу

Интересно, поет ли Алексей? Вроде бы должен петь… Может, не простое стечение обстоятельств, а судьба послала в облике этого русского парня напоминание о молодости, о том, что молодость-то еще не совсем ушла, раз так свежи и ярки воспоминания?

Кайо мучило чувство острого сожаления, но он терпел, зная, что это не та сердечная боль, когда надо обращаться к валидолу. Это та боль, когда вдруг с удивительной отчетливостью увидишь себя в прошлом, попусту растратившим свое время, недобравшим что-то важное, значительное. Это все равно, что, поднявшись на вершину горы и ощутив жажду, вдруг вспомнить о студеном ручье у подножия и жалеть, что не вдосталь напился…

Кайо вертел в руках стакан. Иунэут не сводила с него глаз.

За долгие годы совместной жизни она научилась определять его состояние по легкой тени, промелькнувшей по его лицу, по выражению глаз, по ритму дыхания. Но теперь состояние мужа было непонятно и странно. Таким она его видела только один раз. Когда привезла новорожденную дочку в тундру.

Они летели на маленьком краснокрылом самолетике. Иунэут держала в руках пушистый сверток. В глубине белых кружев виднелось розовое личико, черные ягодинки глаз, подернутые легкой синевой, как тундровая голубика. Стойбище с высоты полета казалось жалким и маленьким, но это был их огромный мир, больший, чем вся вселенная, описываемая в научных журналах.

Самолет сел на речное ложе, покрытое снегом. Лыжи коснулись мягкого снега, побежали легко, нежно, и молодой летчик, которого тогда все звали просто Васей, помог ей выйти из железного чрева самолета.

Люди бежали к самолету. Впереди всех несся Кайо. Малахай откинулся назад, болтался на спине. Длинные волосы, которые Иунэут время от времени сама подстригала, отросли за это время. Они заиндевели от морозного воздуха, и Кайо казался неожиданно состарившимся, поседевшим.

Кайо медленно приблизился к свертку. Дочь лежала в голубом мешочке, отороченном белой кружевной пеной. Что там такое? Сердце билось тревожно и сильно. Ведь это часть твоя, продолжение твое, то, что делает человека значительным.

На отца смотрели внимательные глазки.

Может быть, такими были глаза его матери, которых он не помнит? Да, они чем-то знакомы, близки, словно их он уже видел где-то. Такая же синева была в глазах той ленинградской девушки, которая осталась в самых сокровенных глубинах памяти Кайо. Вот отсюда напоминание о Ленинграде, неожиданное, нежное, трогательное.

Кайо осторожно прижался носом к теплой коже ребенка. Девочка чуть вздрогнула, но замерла в напряженном ожидании. Кайо ощутил запах теплого молока, нежность и живое тепло.

И сквозь монотонность повседневной нелегкой жизни оленного человека, сквозь череду бурных метелей и штилевых звездных ночей Кайо вдруг увидел яркую полоску света, который сверкал, словно щель в новый мир, в мир теплых человеческих отношений, окрашенных надеждой.

Может быть, тогда и родилось у Кайо ощущение вины перед собственной жизнью, горечь от мысли, что не нашел он в те годы сил вернуться в Ленинград и продолжить учение в университете…

Но как рассказать об этом Алексею Яковлеву, как поведать о том, что залегло глубоко в сердце и чего уже не вырвать, даже сказав вслух?

Еще и еще раз вглядывался Кайо в лицо Алексея Яковлева. Парень из Ленинграда… Таких в пору юности Кайо там не было. Почти все носили перешитое из военной одежды, и такой костюм, какой сейчас на Алексее, в ту пору был редок даже у университетского профессора. Четверть века с лишком прошло.

И не забылось, не стерлось в памяти. Иной раз присядешь на пригорке, когда стадо спокойно и не надо гнаться за отбившимися животными, и перебираешь, как разноцветные камешки, воспоминания о двух годах, проведенных в Ленинградском университете. И если бы не болезнь, может быть Маюнна встретилась бы с Алексеем не на берегу Колымы, а на берегу Невы…

Кайо поначалу даже показалось, что кто-то подсказал эту мысль. Но никто не подсказывал: она росла сама по себе, зрела, пока не стала отчетливой и ясной. Ведь это все равно что самому вернуться в юность!

Кайо вылил содержимое своего стакана в стакан Алексея и сказал:

— За твое здоровье!

За главным столом сидели новобрачные и родители невесты. Место родителей жениха занимал летчик Василий Васильевич Шаронов.

Говорили речи, кричали «горько». Кайо сидел спокойный и довольный задуманным, а на вопросы Иунэут, которая нутром чувствовала, что муж что-то затеял, отмалчивался.

Часть обеденного зала была свободна от столов. Киномеханик, долговязый худущий дядя, глава большой семьи, налаживал радиолу.

Зазвучала музыка, а Кайо тихо, про себя улыбался, думая о своем.

А ведь до нынешнего дня он как-то оцепенел, застыл. Словно для него остановилось время. Кайо считал, что живет так, как положено. Прилетает вертолет с продуктами — хорошо, так и должно быть. Идут разговоры об улучшении жилища оленеводу — тоже верно, стыдно в атомный век пользоваться жильем, изобретенным на заре человеческой истории. Разные там события в мире происходят — так и должно быть. Одними надо восхищаться, другие осуждать, и все это не оттого, что живешь собственным сердцем, а потому, что так надо. И при этом собственное сердце остается холодным, рассудочным. Единственное, что по-настоящему волновало, — дочь, да и скорее не сама она, потому что Маюнна последние годы находилась вдали от родительского дома, а постоянные мысли о ней и тот неуловимый запах, который напоминал ее…

А сейчас что-то случилось. Может, вспомнился собор Петра и Павла в самом центре Ленинграда, видимый отовсюду?

Кайо нашел неподалеку свободный от каменного настила берег. Если не глядеть по сторонам, можно было вообразить себя где-нибудь на берегу тундрового озера. Желтый песок мягко поддавался ногам, слышно было дыхание воды, и даже можно было уловить запах речной струи, распознать в нем намеки на вольные берега, лесные чащи, травянистые луга… Но одно всегда мешало: в воде отражался золотой шпиль, вонзенный в небо. И золотой ангел, едва различимый с земли. Шпиль поначалу раздражал Кайо, но потом что-то такое случилось, что ему надо было непременно посмотреть на него, чтобы собственная душа обрела полет.

Созерцание этого шпиля всегда вызывало у Кайо желание совершить что-то необычное. Иногда он думал пуститься вперегонки с трамваем, чтобы его остановил милиционер.

Или хотел побеседовать со старухой на паперти Смоленской церкви. А то вдруг наняться грузить баржи в порту или порыбачить вместе с удивительными городскими рыбаками возле Дворцового моста. Оттуда пойти торговать корюшкой на Василеостровский рынок.

Но самое большое любопытство у Кайо, да и, наверное, не только у него, а у всех студентов северного факультета университета, вызывали глухие длинные заборы, за которыми чувствовалось дыхание горячего железа.

Это были знаменитые ленинградские заводы. Балтийский, самый ближний к университету, до него можно было доехать на трамвае или на троллейбусе; Кировский, до которого надо было добираться больше часа. Однажды Кайо ездил в ту сторону на трамвае, в гости к учительнице английского языка, которая когда-то жила в его родном Улаке.

Это было в конце декабря. Несмотря на зимний месяц, шел дождь, и в широкое трамвайное окно виднелись лишь пятна света — отблеск множества окон. Люди готовились к встрече Нового года, и кое-где уже горели елочные разноцветные огоньки.

На остановке «Кировский завод» Кайо вышел из трамвая и пошел искать обозначенный на бумажке адрес. Это был обыкновенный ленинградский жилой дом. Дверь открыла сама Наталья Кузьминична и заохала, узнав Кайо. Она впустила его в комнату, быстро согрела чайник и принялась расспрашивать об общих знакомых в Улаке. Ее интересовало все — и кто на ком женился, кто у кого родился, как идет охота на моржа, откуда родом новые учителя. Когда Кайо сказал, что директором школы назначен Емрыкай, старая учительница всплеснула руками: «Вот уж никогда не думала, что он станет директором».

Она угощала Кайо чаем и плавленым сыром, который гостю поначалу показался куском туалетного мыла не только по виду, но и по вкусу.

Наталья Кузьминична уехала из Улака сразу же после войны. Все трудные военные годы она почти не получала известий от родных и близких. Сейчас Кайо боялся спрашивать о судьбе ее родных. Она сама потом сказала, что из всей семьи она да племянник Гриша остались в живых. Раздался, звонок в дверь, и Наталья Кузьминична сказала: «А вот и он идет». Племянник был того же возраста, что и Кайо. Он крепко пожал гостю руку, извинился и пошел мыться. Минут через десять он появился в чистой рубашке, с мокрыми волосами. Тем временем Кайо узнал, что Гриша работает на Кировском заводе.