Щепа и судьба - Вячеслав Юрьевич Софронов

славу. Похожие на кабанчиков светло-зеленые тушки лежали чуть ли не под каждым кустом, куда я наудачу в свое время бросил их семена, пожертвованные кем-то из соседей. Но вся беда заключалась в том, что жарить их было не на чем из-за отсутствия подсолнечного или иного масла. Закончилась и прошлогодняя картошка, опять же заимствованная у сердобольных соседей, а свежая, посаженная моими руками на собственном огороде, почему-то поспевать не спешила. Меня просто распирало изнутри, до того хотелось порадовать ее какими-то там яствами. Принялся изобретать немыслимые для моего небогатого кулинарного опыта блюда из подсобных продуктов, сосредоточив свое творчество все на тех же кабачках. Раздобыл у соседей полбутылки прошлогоднего масла, которое оказалось как никогда кстати. Я томил разрезанные на дольки кабачки в русской печи в глиняном горшочке, запекал в тесте на сковороде, стряпал пирожки, делал пюре, сушил, вялил и регулярно подавал свои кабачковые творения на обед, завтрак и ужин.

Гостья молчала… И не было случая, чтоб сделала замечание по поводу моих творческих изысков: обязательно отщипывала хоть кусочек от приготовленного очередного кулинарного шедевра, широко открывала рот, зажмурив при этом глаза и, словно предписанное врачом лекарство, клала его внутрь, потом также осторожно рот закрывала… Не знаю, что она делала стем куском дальше, потому как характерных жевательных движений не наблюдалось. Через некоторое время она заканчивала трапезу и выходила во двор. Вполне возможно, именно там с невыносимыми муками она заставляла себя проглотить кусок дежурного блюда, а может, элементарно выплевывала его подальше, дабы не оскорбить самолюбие хозяина-кулинара.

С одной стороны, мне было глубоко все равно, как она поступает с изготовленным мной самолично продуктом, с другой — такое чувство, как совесть, являющаяся не таким уж тайником души, поскольку регулярно проявляет себя в самые неподходящие моменты, давала о себе знать. И мне было просто стыдно за свое нищенское положение, когда не то что конфетки или печеньица к столу подать не мог, а даже краюхи свежего хлеба. Вспомнил, что не так давно пастух Леша подкинул мне мешок муки, предназначенной колхозом для подкормки телят, лишив их части требуемого рациона. Поначалу, открыв мешок, забраковал отсыревшую серую массу, годившуюся к использованию разве что в качестве клейстера для наклейки обоев. Но деваться было некуда, извлек тот мешок на свет из амбара и после долгой консультации с местными домохозяйками замесил по всем правилам квашню, используя вместо дрожжей перебродивший сок все тех же кабачков. Вопреки всем ожиданиям квашня за ночь поднялась. Вывалил ее на стол, размял как положено, переложил на здоровенную сковороду и засунул ее в протопленную печь. Через какое-то время оттуда пошел непередаваемый хлебный аромат, на моем первом в жизни каравае появилась коричневая корочка и, еще подождав несколько томительных минут, с помощью ухвата извлек его из печи. Не веря своим глазам, осторожно проткнул хлеб щепочкой, чтоб убедиться, что он пропекся полностью. Нет, все было в порядке. Как заправский пекарь накинул на него полотенце и выложил на подстеленную по такому случаю газету. После того как разрезал каравай на краюхи, решился испытать его на вкус. Он получался вполне съедобный! Более того, гораздо вкуснее хлеба покупного, рассыпавшегося на мельчайшие частицы, стоило только нарезать его на куски. Так что от голода мы не должны были помереть. Но, что характерно, квартирантка моя и словечком не обмолвилась по этому поводу. А ведь если разобраться, то хлеб в российских деревнях испокон века пекли не иначе как женщины. Только вот… где они теперь…

Иногда Леха привозил из своих личных запасов немного картошки и огурцов. Соль была. Вместо чая использовал наросты чаги и особую траву, название которой таки не запомнил, но в заваренном виде она очень походила если не на цейлонский, то уж на грузинский чай точно. О сахаре мечтать не приходилось, хотя иногда и позволял себе, экономя на чем-то другом, покупать небольшой кулек со сладким сыпучим веществом слегка серого цвета. Но он удивительно быстро заканчивался, и мне даже вспоминались рассказы старшего поколения, как когда-то принято было пить чай «вприглядку», подвесив кусок рафинада на веревочке к потолку. А что делать, в те времена большинство жителей нашего чудного государства питались вприглядку не только сахаром…

Но постепенно мне надоело проявлять чудеса кулинарной изобретательности, жил ведь до этого вполне сносно, пока не занесло на постой эту самую квартирантку. Стал уже подумывать, не предложить ли ей поездку в город, что называется, в один конец, как однажды она вдруг предложила написать мой портрет. Да, не скрою, мне это польстило. Я такой же смертный со всеми вытекающими отсюда последствиями. Лишь поинтересовался с легкой иронией:

— Писать меня станешь с кабачками под мышкой?

Но она иронии не приняла, поскольку, как мне казалось, вообще была обделена природой всем, что относится к юмору, смеху, иронии. Скривив капризно губы и покачав головой, повелительно указала взглядом на машинку. Выходит, с сегодняшнего дня мне уготовлена роль натурщика?! Всю жизнь только и мечтал о подобном счастье. Извольте, чего не сделаешь ради высокого искусства.

Чтоб не обострять и так уже довольно напряженную обстановку, загнал в машинку чистый лист бумаги и принял деловую позу человека, ушедшего с головой в работу. Однако оказалось, что сел не так, как того требует творческий замысел художницы. А для того, чтоб сидеть «так», необходимо поднять и растопырить плечи на их возможную ширину; голову тоже следовало поднять строго по вертикали и смотреть прямо на свою повелительницу по возможности ласково и с вызывающей улыбкой. Печатать же оказалось совсем не обязательно.

Первый наш сеанс продолжался около часа. Потом она тщательно прикрыла свой незаконченный шедевр и заявила, что устала, и без всякого перехода поинтересовалась, скоро ли будем обедать.

Здрасте вам! Обедать! А кто его готовил обед тот? Я позировал, она чудодействовала, а кабачки требовалось помыть, почистить, нарезать, сложить в кастрюлю и поставить в предварительно растопленную печку. Пока занимался всем этим, непризнанная общественностью живописка таращилась от нечего делать в открытое окно.

На другой день действие вершилось без малейших изменений по раз и навсегда утвержденному сценарию. И на следующий день точно так же. И еще. В конце концов, я сбился со счета, сколько раз мне приходилось застывать в дурацкой позе с отсутствующим видом и, сдерживая зевоту, терпеливо высиживать этот самый «сеанс», который мне лично был не только не нужен, но осточертел до колик в печени. Единственное, что утешало— мне будет явлен и, надеюсь, подарен портрет моей персоны, который потом можно будет использовать в разных