Дорога неровная - Евгения Изюмова

А еще во время войны перед Новым годом стали практиковаться отчеты Центральному Комитету КПСС и товарищу Сталину о проделанной работе, и всякий раз под отчетом должен был подписаться каждый колхозник. Каждый. И опять я отправлялась в путь, несмотря на непогоду.

А какая была тогда сплоченность у людей! Все были готовы помочь друг другу в беде, понимая, что беда может заглянуть неожиданно в любой дом, а с ней легче справляться сообща, ведь не зря говорится: один горюет, а семья воюет, — поэтому и на фронт отправляли очень часто последний полушубок, варежки, связанные из последнего клочка шерсти.

Эту доброту людскую я ощущала и на себе, ведь у меня не было подсобного хозяйства. Семья большая, а я — единственная кормилица, вот и давали солдатки, кто чашечку капусты, кто лепешку, турнепсинку или редьку: „На-ко, неси своим детям“. А однажды был такой случай: я износила не только свое платье, но и мужевы брюки, сапоги его, дошло до того, что не в чем было выйти из дома, а — надо. И вот кто-то из заборских женщин то ли Бокта, то ли Лушникова отрезали мне кусок холста, я его покрасила и сшила себе юбку, а кто-то из увальцев подарил лапти, в них я и ходила до тех пор, пока сапожник на Четырнадцатом починял мои ботинки.

Так прошло почти два года. В декабре сорок третьего меня по рекомендации райкома партии колхозники „Красных орлов“ выбрали председателем. Там прежде был председателем Земцов, тоже горожанин, человек старательный, по-настоящему преданный партии, но больной, ему трудно было справляться с работой, вот мне и предложили стать председателем. Конечно, мне было страшно, ну что я понимаю в крестьянстве? Но — надо. К тому же я уже вступила в партию, это случилось после того, как в сорок втором пришло извещение о том, что муж пропал без вести. В то время многие вступали в партию и на фронте, и в тылу. Словом, согласилась я, и мы переехали на Четырнадцатый участок.

Свободного дома там не оказалось: в каждом живут эвакуированные, и нам отвели под квартиру старую тележную мастерскую. Печи там не было, и нам поставили печку-железянку, а попросту — „буржуйку“. В той мастерской и ютилась моя полуголодная и полураздетая семья — дети подрастали, одежда им становилась мала, а мои вещи мы обменивали на продукты. Когда работала избачем, то получала продовольственную карточку — в день выделялось 400 граммов муки, а на иждивенца — по 200. Теперь же я лишилась этой карточки. К слову, нового избача нам так и не прислали, возложили обязанности избача на тогдашнего председателя сельсовета. Нехороший то был человек, корыстный, ничего для колхозников не старался делать, да и вороватый оказался: уже позднее выяснилось, что председатель сельсовета, злоупотребляя своим положением, брал для себя лишние продуктовые карточки, те, которые предназначались, оказывается, и для моей семьи, а мы в это время голодали. Его осудили, дали четыре года лишения свободы. Подумать только! В такое страшно тяжелое время были рвачи, воры, негодяи.

К тому времени, когда я приняла колхоз, кормов для скота почти не было: шел декабрь. Первым делом я пошла на животноводческую ферму. По дороге зашла в конюшню. Вошла и обомлела: кони стоят, привязанные вожжами к потолку.

— Почему? — спрашиваю конюха.

— А они сами стоять от голода не могут — падают, — ответил конюх.

В коровнике коровы худющие, ребра выпирают, одни лежат с закрытыми глазами, даже жвачку не жуют, другие стоят-шатаются. Кормушки вылизаны до бела. В овчарне — то же самое. Я за голову схватилась: какой хомут себе на шею надела! Что теперь делать? Однако надо жить, потому собрала стариков-колхозников. Пришли Николай Петрович Шаманов, Виктор Яковлевич Басков, Данил Иванов да Шляпин.

— Что делать будем, товарищи? Весна подойдет, а пахать не на ком, да и коровы перемрут. Подскажите, родные, что делать, я же городская, в сельском хозяйстве мало разбираюсь, помогайте, если выбрали председателем.

Старики напустили на себя суровый вид, а вижу — довольны, что к ним обратилась за помощью.

— Ну что ж, — отвечают, — коли ты с нами не погнушалась посоветоваться, то давай и думать вместе. Не успели мы корма вовремя приготовить: руки-то ребячьи да бабьи. А предложение наше такое: надо снять солому с крыш старых молотильных токов, солому порубить, побрызгать соленой водой, да охвостья от веялок собрать, смолоть и понемногу посыпать эту соломенную сечку, тем и кормить скот. Может, до весны и продержится животина.

Так и сделали. Сняли солому, отрядили счетовода Ивана Ермакова в город за солью, старики охвостья смололи. Потом опять ко мне пришли. Стоят, мнутся передо мной, друг на друга поглядывают:

— Тут вот еще можно корм найти, сено, да дело это такое…

— Какое? — спрашиваю.

— Малость рисковое, — мнутся старики. — В лесу мы заприметили стог сена, видно, кто-то из городских до войны поставил. А что, если мы его увезем?

— А если поймают? — засомневалась я дать „добро“ на это дело: спрос-то с меня будет.

Старики заулыбались:

— Не беспокойся, Федоровна, мы ночью съездим, и так все сделаем — комар носа не подточит.

— Ну что же, действуйте, — разрешила я.

Старики привезли сено, им подкармливали лошадей. Вот на сене том да соломе и дотянули мы взрослых животных до весны. Но пришла новая беда: начался падеж телят и овец, им-то не очень подходит соломенная сечка. Обратилась за помощью в район, чтобы или кормов достали, или ветеринара прислали, а там один ответ: „Изворачивайся сама!“ А как? И ветеринарной помощи нет, и скрыть падеж нельзя — можно пойти под суд, потому что каждая голова на учете, и если нарушена отчетность, то председателю придется несладко. Конечно, за падеж мне попадет, но уж если попадет, то надо бы сделать так, чтоб хотя бы колхозу выгода была. Опять иду к старикам: „Посоветуйте!“

— Хороший хозяин, — сказали старики, — пока животное не издохло, если оно, конечно, не заразное, обязательно прирежет. Вот и мы давайте так сделаем. Пиши правду в сводке, сколько пало, а мы будем следить за этим делом. Как только станет ясно, что животина вот-вот падет, тут мы ее и прирежем. Вот и будет, хоть худосочное, но мяско, добрый приварок.

Конечно, мне попало за снижение поголовья колхозного стада, отругали и за то, что мясо колхозникам раздала (кто-то, видимо, сообщил в райком партии), а не сдала на мясокомбинат государству, но дальше этого дело не пошло, даже выговор по партийной линии не получила, потому что я твердила свое: животные пали и захоронены. Да и в самом деле, кто докажет, что животное забили при последнем издыхании, а не сбросили уже мертвым в ров — в отчете-то истинное поголовье указано. Может, не наказали еще и потому, что некем было меня заменить: в колхозе — безграмотные женщины да старики с детишками остались, а я все же образование имела, мне легче было разобраться с делами.

Началась посевная. Трактора тогда были только в МТС. Председатели устанавливали очередь по жребию на сельхозтехнику, жди потом, когда очередь подойдет. Вперед всех технику получали, конечно, самые ушлые мужики, а я намаялась, пока добыла ее. И колхозных коней было мало, так что кое-как вспахать бы колхозные поля, тут уж не до личных огородов. Не вспашем, не посеем положенное — мне опять нахлобучка будет. Собрала колхозников, объяснила, что придется пахать приусадебные огороды после общей посевной. Конечно, много было обид, но иначе я поступить не могла: за нарушение графика пахоты и планов посева с председателей спрашивали строго, вплоть до суда. Я рисковать своей семьей не могла.

Но русские женщины — терпеливые и сообразительные. И сообразили. Жуткое зрелище предстало перед моими глазами, но иначе женщины поступить не могли: они стали огороды пахать на себе. Слышала я, что в соседних колхозах пахали на коровах, но наши женщины своих рогатых кормилиц берегли: падут, и вообще, хоть помирай. Потому объединялись они в артели и поочередно пахали свои огороды после трудового дня в колхозе. Страшно было на это смотреть… А ведь все — полуголодные.

Хлеба на трудодни не было: подчистую сдали хлебозаготовки, только на семена и осталось. Ели разную траву: крапиву молодую, лебеду, листья одуванчиков. Ребятня лазила по молодому сосняку, собирала „пестики“ — молодые отростки веток. Драли березовую кору, резали чагу — березовые наросты на чай, собирали липовый цвет и листья, вырывали корни репейника… Где уж тут быть сытым? Не лучше жила и моя семья.

Однажды перед выездом в поле ко мне в правление ввалилась толпа женщин, они были злые, готовые, наверное, на многое. И с порога:

— Или давай хлеба, председатель, или на работу не пойдем! С голоду скоро подохнем! Давай половину семян!

А мне и самой это известно: сама голодная, ноги уж плохо ходят. И говорю им:

— Бабы, ведь и мой муж там, где и ваши. Только мой уже погиб, наверное: без вести пропавший — почти погибший, а у вас есть и живые. Они там, на фронте, как в аду, среди грохота пушек и пулеметов, каждого из них могут убить. Ну, давайте бросим работу, разделим семенной фонд, оставим их без будущего хлеба, пусть голодают, да? Вы голодаете, а я разве нет? Не мои ли дети вместе с вашими на полях мерзлую картошку ищут да траву собирают? Да, мы — голодные, но у нас хоть крыша над головой, нам хоть тепло, не рвутся снаряды над нами, пули рядом не свистят. А мужьям нашим… Ну, давайте бросим все, сложим руки, пусть немцы придут и сюда, потому что фронту без нас — никак! А семена… Не дам я вам семена, хоть убейте, потому что без этих семян мы не сможем выжить вообще.